Басманная больница - Георгий Федоров

Тот охнул и с неожиданной для такого грузного человека скоростью выскочил из палаты.

- Дай перо, кэп!-хрипло попросил Павлик Владимира Федоровича.- В другой раз я не промажу.

Капитан взялся за наборную, в несколько разноцветных пластмассовых колец ручку, .с видимым усилием выдернул лезвие и понес нож к постели Павлика, но тот вдруг запрокинул голову, застонал, впервые за все время пребывания в больнице. Руки его беспомощно и бесцельно задвигались по груди, из прокушенной губы потекла кровь, глаза закатились, и свет

лые ресницы страшно оттенили закатившиеся синеющие белки.

Капитан, положив нож в карман, вышел из палаты, и через несколько минут к нам вбежала Раиса Петровна. Она взяла руку Павлика, подержала, потом откинула одеяло с проволочного каркаса, охнула, тут же снова накинула одеяло и бессильно опустилась на стул.

- Что с ним?-спросил я.

Раиса Петровна с трудом шевелила губами:

- Болевой шок и коммуникации порваны. Позовите сестру.

Мы вернулись с Галей, которая тут же принесла капельницу со стояком. Раиса Петровна ввела в вену Павлика иглу от капельницы. Они с Галей принялись что-то делать вокруг Павлика, время от времени массируя ему грудь, подымая безжизненные руки, но одеяла с каркаса больше не поднимали.

"Как он мог с такой силой швырнуть нож?" - невольно подумал я и спросил Раису Петровну:

- А где профессор?

Она каким-то извиняющимся тоном ответила:

- С утра оперирует, и Мария с ним. Сейчас у него как раз тяжелая полостная операция.

Они возились с Павликом долго. За это время пришла тетя Клава, ворча, забрала вещи Дмитрия Антоновича и куда-то унесла их. Потом вернулась и перестелила постель. Через некоторое время они со Степой ввезли в палату каталку с Кузьмой Ивановичем, осторожно положили его на свежезастланную постель, приладили сбоку бутылку с катетером.

Кузьма Иванович сказал, как-то вымученно улыбаясь:

- Ну как, принимаете в свою компанию? Вот I Дмитрий Антонович просил поменяться,-оглядевшись испуганно, вздохнул и замолчал. Он был робок, этот старый бобыль, вагоновожатый. А я невольно

г

подумал: "В том, что Дмитрий Антонович попал на койку бывшего раввина, есть, несомненно, ирония судьбы".

...Через некоторое время послышалось хриплое, со свистом дыхание Павлика, но его глаза оставались закатившимися. Раиса Петровна отерла пот с его лица, а потом и со своего и, ни к кому не обращаясь, сказала:

- Кажется, из шока удалось вывести.

Мы молчали. Она вышла, оставив возле Павлика бледную Галю. которая изо всех сил сдерживала слезы.

Прошел еще томительный час, а может быть, и больше, когда в палату стремительно вошел Лев Исаакович в сопровождении Марии Николаевны. Лицо его было еще полузакрыто марлевой повязкой, на белом халате виднелись свежие пятна крови.

"Точь-в-точь "убийца в белом халате" с недавних карикатур",-с каким-то ужасом и насмешкой подумал я.

Лев Исаакович сбросил одеяло с Павлика. Быстро своими сильными пальцами отцепил с одной стороны проволоки каркаса и отогнул их. Я взглянул на тело Павлика и, сознаюсь, едва не потерял сознание. Лев Исаакович что-то там делал, время от времени негромко разговаривая с Марией Николаевной. Потом он сказал:

- Позвоните мне домой, скажите, что я задержусь.

Случай очень тяжелый.

- Слушаюсь, товарищ полковник медицинской службы,-ответила Мария Николаевна и вышла из палаты. Так к Дунаевскому еще никогда не обращались. Я удивился, но и обрадовался. Очень тяжелый случай, это, конечно, серьезно, но ведь это еще не конец, значит, есть надежда.

Наступил вечер. Ярко горела лампочка под потолком и другая на треножнике, принесенном Марией Ни

колаевной и поставленном возле кровати Павлика. Наступила ночь, но никому из нас было не до сна.

Вдруг я услышал голос Павлика: "Чего вы там колдуете, профессор?"-И сдержанный ответ Дунаевского: "Держись, солдат, держись".

Он тоже впервые так обратился к Павлику, и я снова не понял, что за этими воинскими обращениями стоит.

Только в два часа ночи Лев Исаакович, сказав Марии Николаевне: "Еще морфий и пост на всю ночь", вышел из палаты, и скоро мы услышали затихающий шум мотора его "Победы".

Мария Николаевна сама осталась у постели Павлика, то считая его пульс, то еще что-то делая, и ей помогал Марк Соломонович с запавшими, потухшими глазами.

Я уснул только под утро, а когда проснулся, то с радостью увидел, что каркас и одеяло на кровати Павлика находятся на привычном месте, а сам он, хотя и еще более побледневший, дышит спокойно и осматривается, как будто впервые попал в нашу палату. Возле кровати на стуле дремал Марк Соломонович, прислонив к стене свою большую голову.

В палату вошла как всегда статная, свежая, словно сразу после купания Мария Николаевна, сказала строго и ласково:

- Сначала градусники, а потом идите умываться, гвардейцы,-и подошла к кровати Павлика.

Никто из нас в то утро не гулял по саду. Около - часа дня пришел Дунаевский, как обычно сдержанно поздоровался со всеми, обошел каждого, довольно долго пробыл у посте/ш Павлика и, дав указание сопровождавшей его Раисе Петровне и дежурной сестре Любе, вышел. Я пошел следом за ним и в коридоре негромко спросил:

- Лев Исаакович, как с Павликом?

Он сухо ответил:

- Я делаю все, что могу.-И ушел в другую палату.

Угнетенный, я вернулся к себе и услышал, как Павлик слабо, но зло кричит на Марка Соломоновича:

- Иди спать, старый хер, чего ты тут суетишься?

- Иду, иду,-примирительно ответил Марк Соломонович и, дойдя до своей кровати, прямо рухнул на нее.

В палату вошел Степа, почему-то в белом халате, едва сходившемся на его могучей груди, с пакетом апельсинов. Он уселся на табуретку возле кровати Павлика, положил апельсины на тумбочку, а правую ногу на левую и заявил:

- Ты интересуешься, Пашка, как я на человеке ездил?

- Врешь ты все. боцман, травишь капусту,- улыбаясь, ответил Павлик, который обожал всяческие истории, и чем невероятнее они были, тем лучше.

Поэтому Степа, не ответив на его выпад, потянулся и стал рассказывать:

- Когда в октябре сорок первого эти румынские недотепы из четвертой королевской армии вошли-таки в Одессу, я с кем надо подался в катакомбы, а было мне тогда пятнадцать лет. Нас было много, и мы этих фашистских вояк учили одесской грамоте, даже автомобиль с ихним павлином-генералом взорвали, "хорьх", такая черная колымага с желтыми фарами.

А эти недоноски что ни делали, даже газом травили, нас из катакомб выкурить не могли, а сами вглубь соваться стеснялись. Потом гитлеровцев на подмогу позвали. Те, конечно, посерьезнее, но мы с Молдаванки и не таких били. А когда вышли наконец весной, словно всего-то и перезимовали. Только я за эти три года мужиком стал.

- Стало быть, и бабы у вас там в катакомбах были? - поинтересовался Кузьма Иванович.

- У вас, папаша, я вижу только передний интерес,- отбрил его Степа и тут же, правда весьма туманно, объяснил: - В Одессе все было и есть для тех.

кто не как верблюд, который, как известно, своего же горба не видит, не о том я. Классик допустил перелет, когда написал, что в Греции все есть. Это в Одессе все есть. Есть и греки, и даже Греческая площадь. Тут, значит, пошел я в пехотный полк, аж до самого Берлина прогулялся, а потом и к чехам занесло. А там и капитуляция. Кто выжил, тот жил как король, да и вино из королевских подвалов дегустировал на Балатоне, у мадьяров то есть. Только вот с дисциплиной этой никак у меня роман не получался. В катакомбах она совсем другая была. И воевал я, как на качелях качался, то орден навесят, то в чине понизят, то старшим лейтенантом, то рядовым-хорошо еще не в штрафной. Но все же войну кончил лейтенантом. А потом полегче стало, только за Одессу скучаю. И вдруг в августе приказ грузиться в эшелон. Что такое? Не говорят. Мы через всю Россию ехали. В теплушках золоченые кресла стояли, ящики с заморскими винами. На станциях народ "ypal" кричит, "герои!", подносит кто что. Уже в пути узнали: треба японцам коечто объяснить. Война, какая-никакая. Выгрузились, пошли походной колонной по Маньчжурии. Это же видеть надо: после европейских дворцов и шоссепыльные дороги, нищие фанзы с голодными китайцами, мы сами им лендлизовскую тушенку скармливали.

- Это что за тушенка?-спросил Павлик.

- Американцы закон такой во время войны приняли, лендлиз называется. Это чтобы нам в долг продукты, шмотье, оружие посылать,-важно пояснил Степа.-Так вот, идем и идем. а японцев не заметно.

Ихняя Квантунская армия не хочет свидания с нами. только пятки сверкают, да еще, суки, сожженные деревни после себя оставляют. Вот так идем и идем.

Ни мира, ни войны. Тоска. Так дошли до города Мукдена. Большой город: где улицы погрязнее, дома по

плоше-для китайцев, где почище и получше-для японцев, европейцев. Поместили наш батальон в шикарном отеле. До "Лондонской" ему далеко, до нашей одесской, но хаза ничего, смотрится. Все спать завалились, моя рота тоже. А мне душу отвести надо, да не с кем. Поговорили с хозяином, выпили мы с ним ихней дрянной рисовой водки-саке называется. Да что с него толку-только знает дрожит, как бы у него гостиницу не отобрали. Поблагодарил я его за угощение, плюнул, вышел на улицу, не знаю, к кому прибиться, а день теплый, солнечный.