РАЗБОЙНИК ШМАЯ - Григорий Полянкер

Два пастушонка гнали под гору стадо. На плечах у них висели торбы, а в руках мальчишки держали длинные ветви, которыми подгоняли коров. Чумазые мальчишки в рубашках с чужого плеча опасливо посмотрели на незнакомых путников, пошушукались и пропустили их вперед. Однако старший не выдержал и робко крикнул:

– Эй, дяденька, дайте закурить!

– Ах, байстрюки! – с напускной яростью крикнул Шмая. – Уже курите? А читать-писать умеете? Сейчас сниму ремень и отстегаю…

Мальчишки прыснули и пустились бежать в сторону.

– Видишь, сразу тебя признали. Видят, что разбойник идет.

– Эй вы, орлята, как деревня называется?

– Это не деревня, это колония.

– Как она у вас называется? Подойдите поближе!

– Тихая Балка…

Постепенно пастушки осмелели, подошли ближе. Старший достал из торбы два яблока и протянул их прохожим. И когда Шмая и Хацкель пошли рядом с ребятами, с удовольствием хрустя яблоками, мальчики почувствовали себя увереннее.

– А откуда у вас столько коров и овец? – спросил извозчик.

– Тут есть несколько богатеев, кулаков, у них много всего.

– Была бы у нас телушка! – проговорил младший и, подумав, добавил: – Вот вернется папа с позиций и купит корову…

– А он когда должен вернуться?

– Кто знает? Давно не пишет. Письма не доходят.

– Давно уже?

– Ну да. Очень давно. Я, когда вас увидел, даже подумал, что это отец идет, – сказал старший.

– А как звать его, отца вашего?

– Отца? Корсунский. А что? – Младший почему-то испугался неожиданного вопроса.

– А по имени?

– Иосиф.

Шмая остановился ошеломленный. По телу пробежал холод, кровь ударила в голову.

– А где живете? – спросил кровельщик, совладав с собою. – Кто дома остался?

– Мама. Она работает у Авром-Эзры на винограднике. Она батрачка.

– Дяденька, а вы тоже солдат? А где же ваше ружье?

– Был солдат, – нехотя буркнул Шмая, ускоряя шаг.

– А на войне вы были?

– Конечно, сынок, три годочка с лишком.

– И мой папа где-то на войне. Но от него ни слуху ни духу…

Шмая не мог себе представить, как перешагнет порог дома этих ребятишек, как сообщит недобрую весть…

Женщины ждали коров. Они не понимали, почему пастушки так задержались. Конечно, ребятам порядком бы влетело, если бы не солдат, который пришел вместе с ними. К военному все бросились с расспросами.

Но Шмая отвечал коротко, нехотя и пошел с мальчиками дальше, оставив Хацкеля среди гостеприимных словоохотливых хозяек.

Подойдя к забору, он увидал молодую смуглую женщину с нежными карими глазами. Она окинула взглядом чужого человека в солдатской одежде, и лицо у нее сразу изменилось, словно задернулось завесой печали. И, заметив, что человек, который только что с таким участием ее разглядывал, скорбно опустил голову, она расплакалась.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ДВЕ СВАДЬБЫ И ОДИН РАЗВОД

На плоской скале, до половины омываемой водами реки Ингульца, засучив штаны выше колен, в расстегнутой рубахе, сидит Шмая и удит рыбу. Его тяжелые руки и лицо загорели от знойного солнца и степных ветров, и никто не скажет, что не прошло ещё и года, как он поселился на этой земле. Он ловко закидывает удочку и следит за тем, как жирный серебристый карась подкрадывается к леске, будто собирается перехитрить рыбака. Кругом так тихо, что слышен шелест крыльев птиц, которые стремительно проносятся над самой водой.

Шмая любит ранним утром или в сумерки приходить сюда, на берег. Здесь, кажется ему, и мысли становятся яснее, здесь отдыхает тело, здесь он понемногу приходит в себя после всего, что пришлось пережить за последнее время.

…Шмая вспоминает первые свои шаги в этой деревне. Он тогда долго успокаивал Рейзл, вдову Корсунского, помогал ей на огороде, крышу исправил, домишко привел в порядок, привез дров на зиму, приодел кое-как разутых и раздетых ребят. День и ночь работал Шмая у чужих людей, в хозяйстве Авром-Эзры, и с трудом перебивался с хлеба на квас. Находил время и помогал Рейзл чем мог. Она очень милая и симпатичная женщина. Не раз, сидя рядом с нею, он чувствовал сильное волнение, хотелось обнять ее. Но ее рана ещё не залечена, образ погибшего мужа все время у нее перед глазами…

Это только Хацкель, подлая душа, все время к ней приставал: выходи за него замуж, и все тут! Шмая знал, что Рейзл Хацкеля не выносит. Однажды, когда Шмая засиделся у нее, она вдруг обняла его и нежно поцеловала. Шмая прижал ее к себе и увидал в ее больших карих глазах слезы.

Они потом долго сидели на завалинке, Рейзл смотрела на него влюбленными глазами, и впервые в жизни Шмая утратил дар речи. Хацкель начал ревновать. Как только Шмая приходил позднее обычного в дом, который они с Хацкелем кое-как сколотили, приятель начинал донимать его: либо он говорил о Рейзл черт знает что, либо набрасывался на Шмаю, обвиняя его в том, что Шмая встал ему поперек пути, что режет его без ножа. Хацкель сделался врагом Рейзл.

Хацкель, будто всем назло, зачастил к Авром-Эзре, к его засидевшейся дочке, рыжей, рябой Блюме. Дни и ночи извозчик проводил там, пил, гулял, начал разъезжать с этим старым кровопийцей по ярмаркам, закупать лошадей и коров, а скоро сделался компаньоном этого злодея, обирающего бедняков-колонистов.

Так же, как и сегодня, Шмая сидел на большом камне, на берегу Ингульца, ведерко было уже полно рыбы, надвигалась ночь, и он собирался домой, как вдруг услыхал, что кто-то бежит сюда. Посмотрел – Рейзл.

– Что случилось, солдатка?

– Ой, беда! Хацкель разбирает ваш дом!

Шмая стал ее успокаивать:

– Не может быть, Рейзл. Тебе показалось. Зачем это ему? Меня он задушил бы из зависти, но при чем тут наш дом?

Пришел с целой оравой от Авром- Эзры, все мертвецки пьяные, разваливают дом и даже камни увозят…

Шмая собрал удочки и, не говоря ни слова, двинулся в гору. Хацкель стоял возле их общего домика со сложенными руками и с трубкой в зубах.

– Скажите этому разбойнику, что я от него отделяюсь, – сказал он, хитро усмехаясь. – Я забираю только свою половину. Разводимся с разбойником! Больше я его знать не желаю!

К домику сбежалось много народу. Одни смеялись, другие сочувствовали Шмае и ругали извозчика. Шмая чуть не бросился на бывшего своего приятеля. Однако сдержался и сказал:

– А я-то было испугался, думал, он весь дом разломать хочет. А половину – это ничего…

Хацкель начал разваливать стены, швырять доски, камни, бить стекла.

– Скажите этому умнику, – спокойно проговорил Шмая, – чтобы он подождал, пока я затоплю печь, тогда он сможет забрать половину дыма. И пусть не забудет взять половину нужника…

Женщины смеялись. Послышались озлобленные выкрики в адрес извозчика.

– Наследник Авром-Эзры… Два сапога – пара!

– Наглость какая! Собака! Дом развалить! Оставить человека без крова! Кулацкий прихвостень!

Люди подходили к Шмае, приглашали к себе, но Шмая теперь больше всего хотел, чтобы его оставили в покое. Ему было стыдно перед колонией, перед людьми, которые знали, что это он привез сюда Хацкеля.

Шмая еле дождался, пока все разошлись. Ему не надо жалости, он терпеть не может, когда его жалеют.

Полил дождь. Оставшись один в полуразваленном домишке, Шмая зажег лампу и лег на свою койку.

Было уже за полночь, когда на пороге показалась закутанная в шаль Рейзл. Промокшая от дождя, она стояла перед ним, дрожала от холода и не могла произнести ни слова.

– Рейзл… в такой дождь?! – Ему показалось, что само счастье вошло в дом.

Он не знал, куда посадить соседку, какие слова ей сказать. Он понял, что отныне единственный его друг на всем свете – она, эта женщина с нежными глазами, полными слез, сидевшая на стуле возле разбитого окна.

– Сейчас затоплю, холодно, – Шмая пошел к печке.

– Не надо! – Она поднялась с места. – Мне только хотелось вас повидать… Я сейчас ухожу…

Рейзл заглянула ему в глаза и прижалась к его груди.

– Шая, я люблю вас… Не могу без вас жить…

Он уже сидел рядом с ней, счастливый, взволнованный, с сияющими глазами, и видел в ней свою судьбу.

Рейзл говорила, как она беспокоилась о нем, как, не помня себя, схватила шаль, потихоньку, чтоб не разбудить детей, вышла из дому и пустилась бежать к нему. Нигде во всем селе не было света, только окна Авром-Эзры были ярко освещёны, оттуда доносились пьяные голоса, – праздновали помолвку рябой девицы с извозчиком. Ах, как хотелось Рейзл подбежать к окнам и закидать камнями тех, кто сидел в доме! Она убежала оттуда, прокралась огородами к разрушенному дому Шмаи и долго стояла у дверей. Ей казалось, что вся колония, от мала до велика, видит, как она среди ночи бежит к Шмае…

– Не думай о них, – сказал Шмая, обнимая ее, – нам будет хорошо.

Дождь на улице усиливался, с потолка текло. Подставленное корыто было уже полно, вода дошла до краев, но, ни Рейзл, ни Шмая этого не видели.

…Где-то далеко на горизонте луч зари осветил тучи, когда Рейзл поднялась с постели и, избегая взгляда Шмаи, пошла к двери. Щеки у нее пылали. Шмая смотрел на ее гибкую, сильную фигуру, и Рейзл казалась ему красивее, чем всегда. Она накинула на плечи шаль, посмотрела в окошко, нет ли кого на улице.