Меня зовут женщина (сборник) - Мария Арбатова

– Спасибо, – говоришь ты (этот красавчик – лучший врач после завотделением) и идешь предпринимать все.

А кстати, следы зубов… Собственно, следы зубов уже есть в сюжете, ведь уже был телефонный звонок с нудным разговором про рукописи. Эти вечные рукописи, которые надо передать друг другу… Заходите завтра… Будет приятельница из Парижа, замечательная художница… Я вас познакомлю… Знакомы? Тем более… Париж такой маленький. Сколько? 10 километров? Всего? Впрочем, география – наука для извозчиков, как говаривал персонаж с отечественным менталитетом. Да и рукописи тоже. Всего доброго…

И что же ты будешь с ним делать при своем токсикозе? Он уедет раньше, чем ты оклемаешься. А по утрам уже тошнит, и дикая слабость все время. И это надо скрывать от домашних легендами: «Вчера пришлось много выпить; видимо, я устала; кажется, начинается грипп».

Ведь уже был звонок в какой-то там кооператив, который ставит женщинам какие-то там пластмассовые колпачки, якобы помогающие в 99 случаях. Ты знаешь, что твой случай в этом вопросе всегда сотый, но…

Оказывается, сегодня последний день, врач выезжает на дом, но дома это невозможно. В таком случае тебя встретит в 11 вечера молодой человек в фиолетовой куртке. Станция метро… Какая? Разве такая есть? Уже месяц как открыли. И пожалуйста, без провожатых! Это неудобно. И ты звонишь подруге и просишь:

– Запиши-ка телефончик этого кооператива. Скорее всего они там меня шлепнут, но, может быть, это лучший вариант решения проблемы.

И, сделав вид, что идешь на свидание, пилишь на эту месяц как открытую станцию метро и ждешь молодого человека в фиолетовой куртке; но человек оказывается таким молодым, что ты 30 секунд размышляешь, обнаруживать себя или нет.

– Скажите, а у вас есть диплом? – стыдливо спрашиваешь ты уже на эскалаторе.

– У меня есть не только диплом, у меня даже есть жена и дочь, – отвечает он с таким вызовом, что ты понимаешь, что если диплом и есть, то с позавчерашнего дня.

Метро окружено мрачной стройкой, и на шоссе надо пробираться по досточкам, романтично держась за руки. Потом долго ловится машина.

– Я бы, парень, с тобой махнулся, – говорит шофер с сальными глазками. – Крути всю ночь баранку, делай капусту, пока другие с девушками? Где справедливость?

Мы тяжело вздыхаем в ответ.

– Я предупреждал, что у вас это сделать удобнее, – говорит молодой человек, волнуясь, когда открывает дверь ключом. – Квартира коммунальная.

В коридоре на одной из калошниц сидят два унылых алкаша.

– Витюха опять с бабой пришел, – говорит один из них, оживляясь. – Витюха, давай к нам, мы еще не допили.

– Первая дверь направо, – шипит он мне в ухо и отрывает от себя цепкие соседские пальцы. Я вхожу в первую дверь направо. Небольшая комната освещена вспышками огня из «видика», в котором пылает стильный американский особняк, выплевывая из окон вопящих детей и женщин. Вплотную к «видику» придвинута детская кроватка, в которой спит малыш, и швейная машинка, за которой трудится девушка. Как можно спать в таком шуме и шить в такой темноте, остается для меня загадкой.

– Ложитесь на диван, – предлагает молодой человек, сбрасывая с дивана детские игрушки, ворохи одежды, газеты и сладострастно чешущуюся кошку.

– Сюда? – малодушно спрашиваю я.

– Другого дивана нет, – злобно отвечает он и обращается к жене: – Дай чистую пеленку.

– Пеленку? – Девушка оборачивается и ест меня глазами.

– Извините, что так поздно, – зачем-то говорю я этой сопливке, не удостоившей меня даже кивком. Я ей не нравлюсь. Это классовое.

– Пеленку? – повторяет она ехидно. – А ты постирал?

– Я зарабатываю деньги, – отвечает он дрожащим голосом, потому что ему очень хочется дать ей в зубы, но при мне неудобно.

– Деньги он зарабатывает! За тысячу рублей в пизду лазиет! – говорит она и всхлипывает.

– Пожалуй, я пойду, – говорю я, потому что кредит моего самообладания исчерпан.

– Нет! – хором кричат они и кидаются к вороху детского белья. В результате я ложусь на расстеленные ползунки, девушка садится спиной ко мне и лицом к «видику», в котором уже сгорел дом и двое на пляже занимаются любовью.

– Вы извините, она так устает. Одна с ребенком и еще соседи, – лепечет он, пробираясь в мои внутренности.

– Да-да, я понимаю, – устало отвечаю я. На экране пара почти в той же позе, что и мы, только с противоположной задачей.

– Ну, скоро там? – дернув плечом, спрашивает хозяйка. И я ловлю себя на том, что, несмотря на феминистскую концепцию мира, буду не сильно огорчена, если молодой человек даст своей жене в зубы прямо сейчас.

Просыпается ребенок и вопит голодным голосом. Слава богу, я уже отсчитываю деньги тут же, на швейной машине. Пока девушка греет смесь, молодой человек носит ребенка по комнате, на экране начинается стрельба, кошка царапает видавшие виды обои, а соседи яростно затягивают «По диким степям Забайкалья…».

– Я провожу. Здесь опасно одной ночью, – настаивает он. И мы долго бредем по гололеду к метро, потому что ни одной машины. И он рассказывает биографию, хотя она и так написана на его усталом лице. И даже нулевой процент действия магнитофорного колпачка оправдывает его желание растить ребенка в будущей отдельной квартире.

А на следующий день приходит тот, с рукописями. Он бродит по квартире с подростковым любопытством, всюду заглядывает, разливает банку пива на диване, тискает собаку, обсуждает с моей приятельницей парижскую тусовку. Мы нарочито не разговариваем друг с другом, потому что роли еще не разобраны. И вроде бы ничего еще нет, кроме нескольких неаккуратных взглядов так глубоко в глаза, что после этого трудно достроить до конца фразу… И вкус необратимости… Даже если он улетает сегодня ночью. Впрочем, он страшно застенчив, и парижские бордели, которые он, как всякий русский писатель, изучал прилежней, чем парижские музеи, тут ничего не изменили. Да, собственно, что они могут изменить? Это только Эллочка-людоедка полагала, что где-то есть немыслимый разврат. Он уходит, веселый и прыгучий, как фигурка из мультфильма. Он уходит, потому что я выталкиваю его провожать приятельницу, чему они, развращенные европейским феминизмом, сопротивляются, как черт ладану. Он уходит, потому что я инстинктивно притормаживаю сюжет, в котором мы летим навстречу друг другу с болезненным азартом людей, изголодавшихся по пониманию.

И я вспоминаю трогательную дискуссию на все том же фестивале. Речь идет о книге француженки, получившей Нобелевскую премию, в которой, кроме прочего, обсуждается традиционная для чернокожих мусульманок операция по иссечению клитора у девочек.

– Этого не может быть! Какая жестокость! – потрясенно кричит молоденькая журналистка.

– Видите ли, – говорит он, тряхнув длинными волосами, – негритянская женщина – это стихия. Мужчина не может ни удовлетворить, ни поработить ее. Чтобы она была удобна и управляема, ее можно только изуродовать, лишив возможности получать наслаждение. Это самый простой выход. Многие девочки истекают после этого кровью.

– Какой ужас! – лепечет журналистка.

– Но ведь мусульманским и иудейским мужчинам тоже обрезают крайнюю плоть, и это никому не кажется варварством, – вступает соавтор моей беременности, еще стоящий подле меня в чине возлюбленного. Я молчу, хотя плохо себе представляю, как обрезание рубцуется в психике ребенка: чужой дядька страшной железякой отдирает от тебя кусок!

– Эта акция менее зомбирующего характера, – отвечает тот. – Дело в самой посылке – отнять ощущения у женщины. Отнять у нее право быть субъектом любви, сделать ее только объектом потребления, – говорит тот.

– Но если думать о детях, то, наверное, излишне чувственная мать – не самая лучшая мать в мире, – предполагает соавтор.

– А кто сказал, что инстинкт материнства и чувственность питаются из разных источников и должны быть противопоставлены друг другу? – спрашивает тот. – И кто сказал, что рабыня может воспитать свободного человека? Нормальный человек инстинктивно должен быть на стороне дискриминированного. Не дискуссионно, а инстинктивно. —

Золотые искры пляшут вокруг его зрачков, и он говорит мне: – Вы мало похожи на радикальную феминистку.

– Я надеюсь, – отвечаю я нежнейшим из голосов. – А радикальные, они смешнее любых мужиков.

– Я тебя не понимаю, ты же неглупый человек, зачем тебе мужчины? – возмущалась красавица Катрин из Чикаго на некой конференции. – Они вполне годятся для эротики, но строить с ними человеческие отношения – утопия. За эмоциональные отношения с ними женщина платит слишком дорого. Практически все лесбиянки – жертвы мужских обид.

– А гомосексуалисты?

– Гомосексуалисты – существа более моральные, чем мужчины. Их система ценностей ближе к женской.

– И как ты себе представляешь идеальное общество? – провокационно спрашиваю я.