Взгляни на дом свой, путник! - Илья Штемлер

С чего это я вдруг вспомнил о визите в дом престарелых, лежа на горячей спине мола? Или я вздремнул, а дом престарелых мне всего лишь почудился?

Послышался нарастающий рокот самолета. Неожиданно в гул мотора вплелись русские слова, произнесенные мальчишескими голосами.

– Ну прочти, прочти, что там написано?! – требовал тонкий голос мальчика. – А… Не можешь? Там написано: «Тебя ждет «Леуми-банк».

– И неправильно! – возразил второй голос. – Ты читаешь слева направо и переворачиваешь смысл. Банк не фамилия, банк – учреждение. Надо читать: «Банк «Леуми» ждет тебя».

Мальчики заспорили.

Я разлепил веки. В небе гудел самолет, от хвоста которого тянулся шлейф, сотканный из слов на иврите. Обычная реклама, ничего особенного. В Стокгольме я видел и не такое – там на воздушном шаре с надписью «Вольво» парил над городом настоящий автомобиль…

Обернувшись, я увидел спорщиков. Это были рыболовы, которых я приметил, подплывая к молу. Тогда они держали вахту в стороне от моего камня и вот, перебрались…

– Кто вас сюда звал? – проговорил я грубовато. – Тут что, лучше клюет?

Мальчики притихли, мой русский язык их насторожил; наверняка они думали, что я абориген.

– Нас оттуда прогнали, – протянул один из них, в синей жокейской кепке с длинным козырьком.

– Конечно, вы так громко разговариваете, рыбу пугаете, – примирительно произнес я; меня забавляли эти две круглые рожицы.

Мальчики приободрились.

– Не-е-е… Они нас прогнали, потому что мы из России, – беззлобно пояснил второй мальчуган в серой майке, заправленной в шорты. – Они всегда нас гоняют, а там как раз хорошее место.

Я расправил плечи и сел. Оглянулся. В отдалении расположились с удочками несколько пацанов. Крепких, смуглых, в ярких просторных трусах-плавках, настоящих израильтян… И невольно вернул взгляд к моим бледнокожим изнеженным с виду недавним соотечественникам. Не первый раз я слышал о вражде между аборигенами и вновь прибывшими в страну. Особенно среди ребят. Это удручало. Не сама вражда – подумаешь, кто в детстве не задирается? Меня удручала причина неприязни и более того – методы: жестокие, безоглядные, целенаправленные, нередко с трагическим исходом. Читая статьи в газетах об инцидентах в школах, на улицах, в общественных местах, вслушиваясь в истории, какими делятся на пляжах, я испытывал горечь и ярость. Боже ж ты мой, неужели тысячелетняя история ничему не учит?! И является ли человек «венцом мироздания»? Или он примитивное существо, естественной средой обитания которого является смрадное болото, несущее гибель и ему, и семени его, и семени семени его? Забывая уроки прошлого, он вновь и вновь испытывает судьбу, ступая на тропу ненависти к ближнему. Почему люди, собранные со всех концов мира, гонимые ненавистью и злобой, собравшись наконец вместе на своей земле, сеют, в свою очередь, между собой раздор? Месть за тысячелетнее унижение? Но кому? Таким же, как и они сами, только другого оттенка кожи? Или просто выход нервной энергии у одних проявляется вандализмом, у других – мордобоем, у третьих – просто звериным криком в пространство, к звездам… В чем корень этих ядовитых всходов?!

На родину своих предков приехали новые люди, в большинстве своем высокообразованные специалисты. Их появление создало реальную угрозу тем, кто давно обустроился в этой стране. Тем, кто не хочет ничего уступать, считая, и справедливо считая, что, пройдя тяжелую дорогу, они вправе пожинать плоды своих трудов и лишений.

Но жизнь – это движение, постоянная эволюция. Остановка, консервация – беда даже для государства с глубокими экономическими корнями. Что же касается такого государства, как Израиль, окруженного врагами, это не просто беда, это физическая гибель.

– Хозяин сказал папе, что изобретения ему не нужны. Что он и так хорошо зарабатывает на своей фабрике, – ответил на мой вопрос маленький рыболов. – У него работают местные евреи и арабы. Олимы ему не нужны.

– А что папа?

– Ничего. Бегает с утра, ищет работу. С мамой.

– А ты бездельничаешь?

– Почему? Я собирал апельсины у мошавника, за пять шекелей в час. Но меня уволили. И Витьку уволили, он продавал мороженое.

– Ладно, ладно… «Уволили»! – обиделся второй мальчик. – Он сам прогорел, мой хозяин. Все равно скоро в школу.

– А в школе как?

– По-разному, – ответил тот, в кепке; его звали Саша.

– Непривычно, – поправил Витька. – Вы были в израильской школе? – На мой отрицательный жест он воскликнул: – У вас что, нет детей?

– Есть. Дочка. Только она уже взрослая, совсем взрослая. И живет в Нью-Йорке.

– А почему вы тогда живете здесь?

– Н у… Я не живу здесь, я в гостях.

– Ах, вы гость?! – разом воскликнули рыболовы. – Это другое дело. И вы не думаете сюда переезжать?

Сколько раз подобный вопрос мне задавали не только в Израиле или Америке, но и дома, в России! Кто с любопытством, кто с состраданием, кто с жалостью. Бывало, и с пониманием.

Ответить на этот вопрос сложно не потому, что я не могу определенно ответить сам себе, сложно оттого, что многие, не принимая мой ответ, считают его недомыслием, проявлением глупости, а то и просто кокетством. Да, трудно устоять на ногах в стремнине среди обвала несущихся потоков воды. Так много составляющих в этом конкретном поступке – оставаться жить в стране, где родился, где прошла вся жизнь, где все срослось с тобой как кожа. Или уехать из страны, где если не ты сам, так твои дети, твои близкие испытывали незаслуженное унижение только за то, что в паспорте параграфом пятым записано иное происхождение… Куда ехать? Где нет пометки в паспорте, где ты не испытываешь унижения своего достоинства, но все остальное не твое, ничто не связывает тебя с прошлым, нет зарубок твоего детства? Где все надо начинать заново? А можно ли родиться заново? Да. Некоторые могут сказать прошлому: «Сгинь!» – и все начать сначала. Другие приходят к этому через мучительные сомнения. А третьи, вроде меня, не могут перешагнуть черту. И не только не могут, но и не хотят, а это главное. Пытаются оправдаться: дескать, было бы мне лет на двадцать меньше, да и другая, более практичная, чем литература, профессия, тогда иное дело, тогда бы не задумываясь упаковал чемоданы…

Честно говоря, это не просто ширма, ограждающая от истинного отношения к проблеме. Ведь я не только принял сразу мысль о расставании с дочерью в далеком семьдесят восьмом году, но и всячески помогал ей с отъездом. А в те годы сие было актом и решительности, и определенного риска. Сколько семейных уз распалось, сколько разочарований и слез. Меня поддерживала в столь сложном решении уверенность в том, что дочери при существующей системе ничего не светит, ее уделом будет прозябание и страх. Трудно было разглядеть в фундаментальной государственной структуре приближение перемен. А для себя, как для литератора, я понимал – нет на земле более изломленного и трагического места, доведенного в трагизме до фантастического абсурда, чем Россия.

Может казаться кощунством «узкопрофессиональный» интерес, но это не совсем так. Интерес связан в тугой узел с болью за горемыку-страну, свою страну. И не злорадства ради я собирал материал для очередной работы, пропуская сквозь себя судьбы будущих героев – то таксистов, то путейцев, то торгового люда, то сотрудников архива. Каждое погружение в чужую жизнь оборачивалось новым неизведанным познанием. Так творческое начало подминало личную жизнь. Или это оправдание, а на самом деле я просто не могу навсегда покинуть Россию – не могу, и все! Пророс я здесь. Возможно, это особая форма мазохизма, болезни странной, необъяснимой. Такое не просто понять, да еще мальчикам со смешными обиженными лицами.

– Я бы тоже… лучше приехал в гости, – неожиданно заключил Саша.

– Чего так? – спросил я.

– Так, – потупился мальчик. – У нас, в Москве, было много друзей. А тут мы вдвоем с братом. Когда на нас нападают, становимся спиной к спине, как Тяни-Толкай, и отбиваемся.

Витька кивнул.

– И потом, в школе… Учителя садятся на стол, а ноги кладут на стул. Ученики лежат вповалку на полу. Не понятно – где учительница, а где ученики. Мне это не нравится. Девчонки приходят в школу: пальцы в золотых кольцах и маникюр, на лице штукатурка. Да и мальчишки с серьгой в ушах… Нет, мне это не нравится.

– А мне нравится, – вставил Витька.

– А… ты вообще у нас анархист. Забыл, как тебя звезданули по голове палкой?

– При чем тут это? – нахмурился Витька. – Мы говорим о школе.

– Ему долбанули по голове палкой, потому что он «русский». – Саша отмахнулся от брата. – Их было человек десять, марокканцев, а нас двое. Хорошо, подскочил полицейский. Он разогнал марокканцев. Он орал: «Сволочи! Из-за вас, чернозадых, прокакаем страну!» Он был белый, тот полицейский. Но не из русских, наверное поляк. Или румын. Хотя румыны тоже не любят русских.

– Ладно тебе. Дядя спрашивает о школе, а ты… – Витька шмыгнул вздернутым, типично славянским носом. – Мне нравится в школе. Когда мы появились, ребята притащили гоменташи, угощали нас. И подарками завалили. Удочки подарили. В школе ничего, жить можно. Вот на улице – другое дело. Такая же интифада, от этих сабров все можно ожидать, как от арабов. Они завидуют нам, что можем купить автомобиль без налога, а им даже нечем заплатить за квартиру. Как будто кто-то из нас может купить этот автомобиль.