Несчастливое имя. Фёдор Алексеевич - Андрей Гришин-Алмазов

И, не говоря более ни слова, царевич Фёдор направился в свои покои.

В начале семнадцатого века на Малой Чертольской улице поселились князья Волконские, которых в народе за глаза прозывали Волхонскими. После Смутного времени[96] для приличного жития, которое положено было им вести по роду, денег с вотчины не хватало, и они стали содержать огромный кабак, который народ прозвал «Волхонка». Завсегдатаи кабака и мужики, жившие на той улице, поссорились с челядью дворян, проживавших рядом, на Остоженке. Чтобы выяснить, кто прав, кто виноват, решено было устроить кулачный бой, стенка на стенку.

Сходились на Воронцовском поле. Мужики приходили чинно, снимали кафтаны и становились каждый в свой ряд. К бою готовились честно, ничего тяжёлого в руки не брали. А чтобы показать это, закатывали рукава по локоть. Здесь были бродяги и купцы, холопы и приказные люди, любой, кому блажь в голову ударила.

По взмаху руки протодьякона церкви Воскресения, что в Кадашах, обе толпы стали сходиться. Шли медленно, каждый выбирал себе противника. Андрей Алмазов шёл в рядах Волхонских. Лишь перед самым схождением кинулись друг на друга. Огромный дворовый холоп не увёртывался от ударов Андрея, стоял как столб, он их просто не ощущал в пылу драки. Наконец ему удалось прямым ударом сбить Андрея с ног, который до этого увёртывался от громадных кулаков. Он начал бить каблуками по рёбрам, когда два солдата бердышами отогнали холопа и, взяв Андрея под руки, выволокли из толпы дерущихся. На краю поля стояло ещё с полдюжины солдат во главе с капитаном бароном де Роном, которого Андрей не видел уже более месяца.

   — Щево ты тут делаэшь? И пошему во такой одэжде? — спросил де Рон, удивлённо рассматривая Андрея.

   — Это ты приказал солдатам меня вытащить из драки? Ну и зря, я сам в неё полез.

   — Фы очэнь дикий народ, русские. Монахи в Соловках[97] из пушек по стрельцам трэтий год стрэляют, разбойник Стэнька Разин города берёт, дворян режет, а царь тэм врэмэнем на соколиную охоту ездит, не пойму я ваз.

   — Плюнь, не бери в голову.

   — Ты же дворянин, а идежь драться на кулаках с чернью. Где твоя честь?

   — Стыд и честь у нас, говорят, как платье: чема больше потрёпаны, тема беспечнее к ним относишься. Ладно, у мене севодня именины, Андреев день. Отпускай солдат, идём ко мне вишнёвую наливку пить, пироги с вязигой есть.

Де Рону странно было смотреть на улыбающееся лицо, подмигивающее подбитым глазом. Однако он отпустил солдат и вместе с Андреем направился в Китай-город, где возле палат князей Одоевских на Введенской улице ещё дедом Андрея был поставлен дом.

Дома Андрея поджидала жена Оксинья, брат Семён с женой Марфой, их дети, которых они растили вместе как родных, и нянька-мамка Василиса, вырастившая обоих братьев. Она не знала, кем служит Андрей, считала его беспутным и повсеместно его корила.

Андрей переоделся в дворянское платье и вместе с братом и гостем сел под образа. Все иконы были знатной работы, в дорогих окладах. Младший сын всё старался залезть на колени Андрею, но он поставил его на пол и поднялся, взяв кубок:

   — Севодня хоша день мово ангела-хранителя, но выпить первую чарочку я хочу за появившегося у меня дружка Дерона, што ныне, сейчас пришёл со мною. Когда вор Стенька Разин наседал, он единственный с дохлой пушчонкой поддержал меня. Я желаю ему обзавестись домом, креститься в православие и жениться на русской, а я к его детям в крестные отцы пойду.

В углу сидевшая нянька Василиса, растроганная речью, тихо заплакала, утирая слёзы с глаз концами платка.

   — Вот ведь и буян ты, и сущий разбойник, а сказал так, чё мене, старуху, слеза прошибла. Деточек оно всегда хорошо. Тебе бы остепениться — из тебе бы человек вышел.

   — Эка, бабуся! Куды мене в люди выходить. Я на себе давно рукой махнул. Дай Бог других в люди вывесть.

   — Обо своём доме думать надобно, — вновь рассерчала старуха, грозя ему пальцем.

   — Посля об этом, Василиса, посля. А щас давай ещё наливочки выпьем.

Мамка любила наливку и потому быстро протянула свою чарочку.

Дети налегали на пряники и хлебный квас. Семён тянул мёд, заедая вяленым мясом вперемешку с блинами с икрой и провесной сёмгой. Женщины, как и мамка-нянька, пили наливку. Лица их разрумянились, посвежели, глаза заблестели, неведомо чему радуясь, особенно Оксиньи, которая не часто видела мужа дома. Какой-никакой, а свой мужик. Андрей же шептался с де Роном:

   — Что морду кривишь, не нравиться, чаво сказал?

   — Ешть в вас, русскых, что-то открытоэ, теплоэ и в то же вьэмя что-то распушченное. Вот ты. Сын к тебэ ластитса, а ты эво отодвигаэшь от сэбя как чужой.

   — Я знаю, чаво он ластится. Иду вчерась улицей, его отрок соседский, сын Дмитрия Величко, бьёт, а он не мычит не телится. Ну я приволок яво до дому и влил плетью разов пять, шесть, шобы в следующий раз мог сдачи давать.

   — Вот и всьо у вас так, пока плетью не вольош, с месте нэ движетса. Околе десяти тысяч стрельцов без эдиного выстрела сдали Астрахань.

   — Энто што. Я с ополченьем в поле на татар ходил. На боях меняли своих голов по три, по четыре и больше на одну неприятельску голову. На конницу смотреть стыдно: лошади негодны, сабли тупые, сами скудны, безодежны, половина ружьями, пищалями владеть не умеют, иной дворянин и зарядить пищаль не могет, не токмо што в цель выстрелить. Убьют двоих или троих татар и дивятся, ставя большим успехом, а своих хотя сотню положи — ничего, так и надоть. Нет попечения о том, чтоб неприятеля разбить, одна забота — как бы домой поскорей. Молются даже: дай, Боже, рану нажить лёгкую, чтоба немного от неё поболеть и от великого государя получить за её пожалование. Много и таких, ню во время бою того и смотрют, где б за кустом спрятаться. Иные целыми сотнями прячутся в лесу, али в долине, аль в овраге, выжидают, как пойдут ратные люди с бою, и они с ними, будто также с бою едут в стан. Я таких двоих сам зарубил. Так и говорят, сволота: дай, Бог, великому государю служить, а саблю из ножен не вынимать.

   — Тэмный народ. Дворянин ничему не учен, потому то творит.

   — Хорошо, кабы так. Левонтий Плещеев[98] Геродота на грецком языке читал, а второго такого мздоимца и грабителя поди поищи. А сын Афанасия Ордын-Нащокина и умён был, и красив, и богат. Полный дом книг собрал, а поблазнили его иноземцы, и предал родину дедов, бежал в их земли. У каво совести нема, таму и знания не помоги. — Андрей безнадёжно махнул рукой.

Они ещё долго говорили, почти до самого вечера, время от времени прикладываясь к наливке. Провожал Андрей гостя вместе с женой, и, когда отошли от ворот, Оксинья высказалась:

   — И чаво ты перед ним распинался, тожа мне — ближняя родня — на одном солнышке онучи сушили! На своих и пёс не лает, а ты всех охаял.

   — Почему же с хорошим человеком не поговорить. Не трус он да к тому же и не дурак.

   — А я шо ж, дура?

   — Тебе бы барахла побольше, и боле ничего не надоть. За ту рухлядишку отец мене на тебе женил, случись чаво, ты ж мене за алтын[99] продашь. И сыны обои в тебе.

   — Спасибочки, што говоришь, што за алтын тебе продам, хошь не за полушку, и то хорошо. А чё ж, немчур твой тебе не продаст?

   — Можа, и не продаст.

   — Ну, на можа плохая надёжа.

Андрей сплюнул в сторону:

   — Чаво с тобой спорить, бабу не переспоришь.

Он развернулся и поспешил в дом. От жены и сыновей он хотел чего-то большего, чего и сам не знал.

На Руси со времён крещения летосчисление велось от сотворения мира, лишь в Посольском приказе при царе Алексее Михайловиче иногда упоминались даты от Рождества Христова. А начало нового года праздновали первого сентября, в день Семеона Летопроводца. Начинался этот день на Москве, как правило, въездом царя, возвращающегося из одной из своих пригородных усадьб. После чего во всех церквах начиналась торжественная, праздничная заутреня.

Всё было так же и на этот раз. Государь въезжал в Москву по Смоленской дороге. Впереди ехали постельничий[100] и стряпчий с золотыми ключами. За ними триста жильцов[101] и детей боярских по три в ряд в цветном платье, на лошадях в сбруе, украшенной серебряными бляхами. За жильцами пятьсот конных стрельцов по пять в ряд, за стрельцами пятьсот наёмных рейтар[102], за ними двенадцать стрелков с долгими пищалями. За стрелками Конюшенного приказа дьяк. Потом на возках царёвы сёдла. За ними жеребцы: аргамаки и иноходцы. Сорок лошадей под сёдлами, наряд на них большой, цепи гремячие и поводные, кутазы и наузы[103], сёдла покрыты покрывалами цветными, золотом расписаны, за ними рынды с топориками на белых конях. Далее царёва карета, со всех сторон окружённая конными боярами. Карета — раззолоченная материя, кони с немецкими перьями. С царём в карете четверо ближних бояр. Следом карета царевича, тоже шестерней. С ним сидели его дядьки окольничие. За ними ехали оставшиеся бояре, окольничие, стольники, думные дворяне. Далее в кафтанах ехали большие и меньшие царевны с мамками, постельницами, боярынями. За ними возок с карлицами. Затем казначеи, вновь рейтары, и замыкали стрельцы. Вся эта кавалькада, сопровождаемая невообразимым шумом, проследовала в Кремль.