Несчастливое имя. Фёдор Алексеевич - Андрей Гришин-Алмазов

   — Я люблю более Христа Спасителя, чем сына мово, — ответила Федосья, спокойно смотря на Михаила.

   — Смотри, накличешь беду на дом свой.

   — Если сам Спаситель не побоялся на крест пойти во спасение рода человеческого, чема я, раба его последняя, лучше.

Михаил остановился посередине светлицы и трёхперстно перекрестился на икону в углу.

   — Совесть моя чиста перед тобой, я тебя предупредил, — тихо произнёс он и с опущенной головой медленно пошёл из палат. Андрей проводил его взглядом.

   — А прав Ртищев, долго таку её жизнь не потерпят. Крутицкий митрополит придёт во думу ко царю, будет бегать межу бояр, слюной брызгать в ярости, — прошептал он одними губами.

   — О чём шепчешь, Божий человек? — неожиданно спросила боярыня, пристальней смотря на Андрея.

   — О тебе, боярыня. Ты говоришь, старая вера. Когда шестьсот лет тому назад на эти земли прислали первого епископа ростовского, людишки местные требы клали идолам поганым. За слово Божье закидали они насмерть каменьями того епископа, а за волхвами шли, как ныне за тобой и протопопом Аввакумом. Патриарх Никон, говоришь, старую веру ломает. А разве не он вынес из Святой Софии Новгородской булавы идола того поганого Пирунища, кои там семь веков хранились? Рази не он послал монахов в Грецкую землю, от коей мы веру переняли, найти древние книги, чтобы знать истинные законы Божьи?

   — Ты кто, пёс-соблазнитель? — Федосья в ужасе смотрела на Андрея. — Речи твои велеречивые.

   — Ярыга Тайного приказа.

   — А ежели я холопев кликну и во дворе тебе разложить велю?

   — Ив этом христианское смирение?

Боярыня задумалась, затем, отвернувшись, расстегнула летник, вынула мешочек, из которого достала грамотку, и медленно начала читать:

   — «У нас тута иногда не бывает и воды, а мы тем живём, почему же вы лучше нас, хотя и боярыня? Бог разостлал одно небо над нашими головами, разве не все мы равны, перед ним».

   — Перед приходом Рюрика на Русь жители Белоозера собралися все вместя и перебили своих старейшин. Они тоже хотели быти равными, хотя Господу Иисусу Христу не молилися.

   — Смущаешь ты мою душу речами своими. Откуда ты взял всё это? Кто ты?

   — Я сын усопшего главы Посольского приказа Алмаза Иванова, Андрей Алмазов. А мудрости те я из книг взял, што в доме Артамона Матвеева собраны.

   — Алмазку, отца твово, я знавала, он ведь тоже старой веры держался.

   — Отец усё сомневался, не ведал, што более правильно, говорил, што Никон за гордыню свою с высот давно низвергнут в пыль, а за него его имя дела творит.

   — Уходь, Андрей, смуту ты внёс в душу мене. А в Господа надо верить, а не сомневаться. Мене теперь за эти сомнения всю ночь поклоны бить.

   — Жалко мне тебя боярыня, съедят они тебя.

   — «Ступай с Богом, видно, Господь мне таку судьбу уготовил.

Придав лицу глупое выражение, с остекленевшими глазами и вывернув губы, Андрей поспешил на двор, до вечера у него ещё было одно важное дело.

Царевичу Фёдору надоел галдёж сестёр, и он упросил отца разрешить ему вернуться в Москву. Из-за своих больных ног он не мог участвовать в тех забавах, что устраивали сёстры, в Кремле среди книг ему было занятней. Конечно, в Коломенском было больше солнца, воды, а царёв сад был полон плодами: от родного крыжовника до иноземных яблок, которые сами на дольки распадались, когда их очистишь. Их выращивали в огромных сенях, пристроенных к царёвым хоромам и отапливаемых зимой. Царевич поднял охранявших его стрельцов ни свет ни заря, боясь, что отец отменит своё решение. Стрельцы зло ругались про себя, поглядывая на только что пожалованного в полковники барона Брюса. Сонный Воротынский ввалился в карету царевича и сразу уснул. С утра синие тени, как длинные ладони ангелов, долго не оставляли склонов и тянулись по всей дороге до самой Москвы.

В Кремле боярин Богдан Хитрово также был всполошен приездом царевича. Фёдор успокоил боярина, велев особо не беспокоиться. А затем велел двум рослым стрельцам снести себя на самый верх звонницы колокольни Ивана Великого. Оказавшись на самом верхнем пролёте, царевич спустился с рук и сам подошёл к перильцам одного из окошек.

   — Отсюда сбросили Лжедмитрия, — медленно произнёс он, обращаясь к полковнику Брюсу.

Барон подошёл ближе. Царевич поднял к нему голову:

   — Ты уж боле двадцати лет живёшь на Москве, ну и как табе?

   — Не знаю, я не думал об этом, живу и живу.

   — А ты помысли. — Фёдор капризно надул губы, что-то детское ещё оставалось в нём, затем произнёс другим голосом: — А я люблю Москву. Никогда не смог бы жить в иноземщине, хотя у вас там и много диковинного. Здеся мне последний пьяный мужик ближе, чем любой ваш умник.

   — Ну, глупцов и у нас хватает, — заулыбался барон.

Царевич вытянул вперёд палец, указывая куда-то за реку:

   — Вишь ту улицу, вона ту, что от Боровицких ворот начинается? Знаменкой она зовётся, в честь церкви Знамения, коя была строена на деньги боярина Романа Юрьевича Захарьева, в честь коева мы Романовыми зовёмся. А вона те церкви строилися по повелению мово прадеда, патриарха Филарета. А вона ту улицу, что от Чертольских ворот к Новодевичьему монастырю идёт, — царевич перешёл к другому окошку, — величают Пречистенка, по повелению отца мово царя Алексей Михайловича, в честь иконы Пречистой Девы — Богоматери, што в монастыре хранится. Всё здеся, в Москве, о моей крови поминает. Токо, видно, я последний в роду своём. Имя мене несчастливое дадено. Был бы я дьяком али боярином, то Фёдор самое счастливое имя, а для царя — гибельное.

   — Да что вы, царевич, вырастете, женитесь да породите продолжителя рода.

   — Да кто ж за мене пойдёт, я ж без посоха и шагу ступить не могу.

   — Да за царя любая пойдёт. К тому же братец у вас есть, великий князь Иван Алексеевич[94].

   — Ванечка-то, так он дурачок, вырастет, ему юродивым на паперти милостыню просить, для умиления глупых боярынь. Ладно, идём, одно тайное место покажу.

Вновь двое стрельцов, спустившиеся до этого на один пролёт, подошли к царевичу, тот взгромоздился им на руки, и они начали спускаться вниз. Барон, шедший сзади, с каким-то новым чувством смотрел на этого полуребёнка, полувзрослого.

Спустившись, они долго шли переходами кремлёвских палат, пока не остановились перед большой окованной дверью, возле которой стоял запыхавшийся разрядный дьяк Федька Грибоедов, призванный боярином Хитрово.

   — Отворяй, — повелел царевич и, повернувшись к Брюсу, добавил: — Смотри, полковник, это самая страшная клеть на Руси.

Дьяк двумя ключами открыл замки и отворил дверь. Кругом стояли сундуки, полки были забиты книгами.

   — Что это? — спросил растерявшийся барон Брюс, заходя вслед за царевичем.

   — Родословцы. Здеся записаны все благородные роды. Когда появились, чем владели, каки места при государях занимали. Со времён Ивана Калиты ведутся. А по ним решается, ново на какое место ставить. А из того ущерб государству великий. Смотришь, человек даровитый к военному делу, а во главе войска не поставишь: половина воевод раскричится, как это они будут подчиняться менее родовитому.

Царевич ходил между сундуками.

   — Половина бояр великие бы деньги заплатили, чтоб-де в эти родословцы большие места своим предкам приписать. Вот в этих сундуках, что отдельно стоят, восемьдесят самых знатных родов описаны, чьи местничества нам большой урон несут.

Фёдор подошёл, открыл сундук и вынул одну из книг.

   — В этой, к примеру, говорится, что первейшим князем Воротынским был во времена Ивана Красного[95] князь Фёдор Юрьевич, коий удел свой получил от отца князя Новосильского. Что князья Новосильские пошли от князей Черниговских, а те, в свою очередь, от великих князей киевских. А отнят был удел через два века, в малолетство государя Ивана Грозного, по повелению его матушки, государыни Елены Глинской, у князя Ивана Михайловича Воротынского ввиду его воровства в пользу Литвы.

   — То лжа на мово пращура, — замахал руками боярин князь Иван Алексеевич Воротынский. — Надуманная лжа, государь-царевич.

Фёдор заулыбался:

   — Да што ты, князюшка, рази я в тебе сомневаюсь. Знаю, што ты за мяня жизню положишь. То было полтора иска назад. Поляки ужо давно Литвой потрапезничали.

Затем подошёл к Брюсу:

   — Сжечь бы всё это, полезнее б было бы. — И уже когда собирался выходить, добавил: — Помнишь, полковник, я тебе на колокольне об имяни своём ведал. Вот тебе пиление перед глазами: дьяк Федька больших высот достиг. Книгу о царях русских содеял. Так в ней заврался, что сам запутался, наш род то от римского цезаря Августа выводит, то от легендарного прусского князя Вейдейвута.