Подкидыш, или Несколько дней лета - Наталья Игоревна Гандзюк

духом.

– Слава Богу! Вы живы! Зачем вы меня так напугали?

И пока батюшку рвало водой, Фёдор трясся в рыданиях:

– Вы… эгоист… эгоист высочайшей пробы. Играете в игрушки с жизнью, не ставите её ни во что… Как вам не стыдно. Вы преступник… Не имеете права!

– А ты разве знаешь, на что я имею право? Что я волен делать, а что не волен? Где он, это предел? – Илларион говорил с трудом, едва подбирая слова.

– И каков…. Ваш посмертный опыт?

– Ничего, – батюшка тяжело вздохнул, – никакого опыта, ничего… Ты иди. Спасибо тебе. Мне помолиться нужно.

Илларион остался на берегу, похожий на большую мокрую чёрную ворону. Он смотрел на игру и трепет теней на воде и в воде. Он был пуст и в него входил мир.

Софья угощала гостью пирожками со щавелем. Начинка была кисло-сладкая, сами пирожки – золотистые, обжаренные в масле. Соня была задумчивая и анемичная, и куда девался её боевой задор, привезённый из больницы? Девочки ковырялись в огороде на морковных грядках. Обе они были одеты в ситцевые юбки, хлопковые маечки, а головы их венчали неожиданно яркие цветные платки. Лица их были копиями лица Сони, только ещё более утончённые и нежные. Узнав у Сони, как её самочувствие, какие ей лекарства выписал доктор, как она делает тесто и начинку для пирожков, Светка уселась у окна со стаканом чая. Говорить ей с Соней больше было не о чем. «И как он живёт с такой малахольной? Бедный Илларион» – так думала Светка.

Поднимаясь к храму, Фёдор вспомнил ещё несколько картинок из своей жизни… Большая старая кухня в одноэтажном просторном доме. Там, под ящиком, рожает кошка. Кошка рожает часто, и котят топят. На сей раз его очередь топить. Ему четырнадцать лет. Он высокий плечистый мальчик, но голос ещё не поломался, говорит он детским голосом и уже стесняется этого. Кошка впервые отлучилась от котят и пошла во двор по своим делам. Он наливает воду в железное ведро с крышкой, открывает ящик, по очереди опускает котят в воду и закрывает крышку. Он убегает из кухни, потом, возвращается, и пробует спасти котят, но они мертвы. Иногда шанса нет. И мы сами являемся орудием и руками смерти.

В этом же доме в узком, соединённом с ванной, длинном туалете пахло земляничным мылом. Ещё там было окно с рифлёным мутным стеклом, через которое проникал чарующий неяркий свет, и там всегда было прохладно даже в жаркие дни. В доме был ещё чердак, но вход на чердак был закрыт и окружён тайной. На кухне было три окна и летом в распахнутые окна лились запахи цветущих деревьев и кустарников, а на подоконнике лежали фрукты. На кухне стоял квадратный стол, а в самой большой комнате – круглый, где по праздникам обедали, и ежедневно ужинал дед, чёрным хлебом, поджаренным салом с луком, огурцами и колбасой, купленной им по дороге с работы. Он никогда не покупал продукты для кого-то ещё и питался отдельно, но Андрея звал к столу. Получалось, что Андрей ужинал дважды, и у деда всё было вкусней: и колбаса, и хлеб, и чай, и сало. После позднего ужина дед разбирал кипу газет, смотрел телевизор и ложился спать за красивый массивный шкаф, в брюхе которого обитали банки с вареньями. За шкафом стояла кровать, на которую падал дед, чтобы полночи кричать на весь дом от судорог в ногах. Утром он, как ни в чём не бывало, вставал и шёл на работу. Да… кошки. Больше он не топил котят. После убийства он научился сопротивляться, отказываться, говорить «нет» и оставаться в одиночестве. Улица называлась именем великого исследователя или врача, то ли Павлова, то ли Пирогова. Так Пирогова или Павлова? Через дорогу, по которой с шумом ехали грузовики и заставляли дребезжать окна, находилась детская музыкальная школа. На всех этажах и в подвалах пели и играли на музыкальных инструментах, и там же, через дорогу, жила она, та, которую он любил. Она была не красавица, худенькая девочка в очках, за которыми прятались длинные ресницы и зелёные глаза. Он никогда не влюблялся в красавиц, его интересовало что-то другое, а женился на красавице. Когда он сдался?

Он поднимался к храму и уже не сомневался в том, что вспомнит абсолютно всё, даже то, что забыл в той, такой далёкой вчерашней жизни.

Илларион долго сидел на берегу Киши. Жизнь и события её стремительно обесценивались. Обесценивались стихи, которые он написал, ежедневные труды священника, без вдохновения и одержимости, напоминавшие потуги без беременности, семейная жизнь без огня, даже со смирением, не давала отдохновения и полноты. Он сидел на берегу Киши и был тих.

Света смотрела в окно. Это было давно забытое радостное ожидание, как в детстве, готовность выйти гулять по первому зову. Фёдора долго не было, но когда он появился, она встрепенулась, как птица при появлении солнца. Как удивительна эта необходимость присутствия людей, не всех, а некоторых! Почему дети узнают своих родителей среди миллионов? Почему мы вынуждены любить одних, и не обращаем внимания на других? И почему какой-то человек заставляет нас забыть о себе и вспомнить о чём-то Другом?

– Как ты? Что с батюшкой?

– Он топился – я откачивал.

– Всё хорошо?

– Да.

– Хочешь есть?

– Хочу… Моего деда звали Борис. Странный он был человек, – Фёдор ел и согревался, от того, что вспомнил деда, от того что батюшка, живой и невредимый сидит возле реки, от яркого солнца, от того, что этой женщине он мог рассказать всё, даже самое постыдное.

На сей раз наступил черёд Соне не узнать собственного мужа. Он как будто вдвое уменьшился, похудел, стал ниже ростом и ссутулился. Она помогла переодеться, растёрла его сухим полотенцем, принесла горячего чаю, но Илларион вдруг попросил водки. Соня побежала за водкой со странным радостным чувством освобождения. Потом Илларион налил себе и ей и попросил с ним выпить. Соня выпила, и стала просить у батюшки прощения. Она плакала и просила прощения.

– Ты-то тут при чём, Сонечка? Как ты могла любить бревно? Ты скажи мне, к врачу своему поедешь жить? – спросил Илларион.

Но соня не могла ответить.

– Жизнь коротка, – продолжал батюшка, – и без других людей не удаётся себя найти. Но узнать другого можно только, если пуст внутри…а без пустоты как узнать другого? Всё, всё собой переполнено – мыслями, желаниями, прихотями… Я, Сонечка, сегодня умер и родился. Фёдор меня принял, а не принял бы… не вернулся оттуда, куда ушёл. Так