Моление о Мирелле - Эушен Шульгин

Вода в Арно поднялась. Ее серо-зеленые массы пенящимися воронками завихривались вокруг старых опор моста под пролетами временного стального Санта-Тринита. Потоком несло огромные ветки, ящики, всякий сор. Я прислонился лбом к металлической решетке моста. По обоим берегам реки лежали руины с их немотой. Я могу нарисовать, что река вздулась, но как передать немоту руин?

Вокруг меня и во мне все смолкло. Просто я стоял, где стоял, а блокнот лежал в ранце, внутри.

Я медленно перешел мост. Внутри руин виднелись улицы, брошенные, ничейные, и транспорт пылил изо всех сил, чтобы задавить тишину. Узенькие улочки превратились в тропки, петляющие между оползшими стенами и железными завалами. На дощечках, похожих на белый крестик, написано, как это место называлось когда-то. Грязь налипала на ботинки.

В конце концов я оказался у Санта Кроче. Помявшись, я вошел внутрь. Здесь пахло Богом. Уцепившись за трапецию, голос летал взад-вперед высоко под крашеным деревянным потолком, изящный, серебристый на фоне колонн. Маленький колокольчик осторожно звякнул где-то в темноте, а с надгробий прямо на меня смотрели мраморные лица. Со всех сторон звук шлепающих сандалий, но никого не видно. Скрип стула заполонил всю церковь.

Подошла тощая женщина. Она окунула пальцы в чашу со святой водой, присела, перекрестилась и заспешила к выходу. В каком-то боковом приделе мне попался на глазах монах, чистивший Богоматерь огромным веником. Я шел все дальше вглубь, осторожно.

— Джотто, мой мальчик, — отец всей современной живописи. — Я поднял глаза на длинного монаха. Он улыбнулся мне, кисти рук спрятаны в рукаве. Я кивнул. Он тоже кивнул — сам себе. Лицо абсолютно круглое, и глаза тоже. Они смотрели доброжелательно, в них не было ни страха, ни трепета.

Фрески Джотто едва освещены, но я все-таки разыскал их. Большие, серые бляшки сшелушившейся краски, словно фрески кто-то драил. Над алтарем висит Сам. Какой изумительный крест. В позолоте, с рисунками, с вырезанными портретами семьи, друзей: сверху, и снизу, и слева, и справа. Он обмяк, выпятив живот и опустив глаза. Худой и зеленый.

— Он мучается здесь за нас, — начал я издалека.

— …?

— За наши грехи, за мои?

Нет, не дождаться ответа.

Насельники левобережья Арно, страдали ли они, когда посыпались бомбы? Нет, бомбы сбросили летчики, Он висит здесь, чтобы помогать. Им. Он сострадает грешникам. В голове невнятно зашумело. То жар, то холод. Похоже было, что я исчезаю, что меня вот-вот снесет. Уходи, советовал я себе, но ноги не шли. Пришлось сесть на краешек одного из этих чудных стульев, с решетками, упереться в нее лбом, стараясь дышать спокойно и ровно.

Много-много позже я поднял глаза. Первым я увидел пару ботинок и край фиолетовой юбки за занавеской. Она плотно закрывала высокий, темный чуланчик у самой стены. Теперь я разглядел еще и общелкнутые брючинами голени. Это и есть confessione. Видимо. Внутри стоял на коленях мужчина и рассказывал о своих грехах, о своих грязных мыслях. Вдруг я каждым волоском почувствовал, что там Коппи. Неужто он может во всем сознаться? Да нет, небось тоже оставляет тут и там темные проплешины.

Я вступил на территорию Зингони, но и думать забыл о слежке и пленении. На полусогнутых медленно тащился я вверх по бесконечной горке. В мыслях совсем ничего не было. Только этот комок в груди, от которого неизвестно, как отделаться.

«Где ты бил?»

Мама с отцом клокотали от ярости. Меня сжимали, поднимали, меня трясли. Маме пришлось хватать отца за руки. Его колотило, как меня. Я сразу разрыдался.

Я видел, как моих сверстников учат вести себя в столовой. Самое время обратиться к таким же методам! — отправить домой в Норвегию! — в интернат! — под домашний арест!

Я зажмурился и провалился в глубокий колодец, растопыркой упершись руками и ногами в стены. Высоко надо мной круглая дырка неба, а головы мамы и отца болтаются, как темные шарики в воздухе. Глубоко внизу растекшийся водяной глаз, ждущий меня. Но в этот раз они не кричали «держись крепче», они швыряли мне в голову угрозу за угрозой, и всякий раз, как они попадали в цель, я соскальзывал еще чуть-чуть. Когда мама под занавес проговорила: «Фредрик! Мы так тебе доверяли! У нас просто нет слов выразить, как мы разочарованы!» — я отпустил руки и упал.

Больше до вечера со мной никто не разговаривал. Нина с Малышом боялись даже посмотреть в мою сторону. Мама с отцом обсуждали что-то, понизив голос. Иногда мне удавалось разобрать одно-два предложения — достаточно, чтобы понять: речь шла о наказании. И что отец жаждал расправы, а мама пыталась умерить его пыл.

Наконец они договорились. Приговор потянул на два дня домашнего ареста. Первый в комнате, второй в доме.

Первый день материнский и отцовский взгляд не оставляли меня ни на минуту. Они видели все-все вокруг меня, а я оставался невидимкой. В глазах у обоих огромные глыбы горя; запрет на разговоры со мной старательно соблюдается.

Ближе к вечеру я попробовал поговорить с самим собой, но стоило мне услышать свой голос, как я в ужасе прикусил язык после первого же предложения.

На второй день я смог хоть выбраться из комнат. Сейчас же после завтрака я убежал в коридор. И принялся слоняться с этажа на этаж. Я был Невидимым Рыцарем Зингони, решившим окинуть бывший свой дворец хозяйским оком. Я тенью скользил от двери к двери. Кем могут быть эти люди, что проходят близко-близко, едва не задевая меня? Неужто это мои верные пажи и садовники, служанки и камергеры? Видит Бог, судьба оставила их своей милостью!

Я осторожно потянул ручку двери в комнату, где никто не жил. Забытую комнату. Странно, отчего двери не заперты. Или синьора Зингони твердо уверена, что никто не осмелится сунуться сюда? Невидимый Рыцарь Зингони ступил по пыльным половицам в эти призрачные покои, где на окнах висели истлевшие портьеры, желтые от грязи. Они рассыпались в прах между пальцев, как обгоревшая бумага. Да сюда уже лет сто не ступала нога человека! Сокровищница, полная забытых тайн. Тут и там сквозь узор настенной плесени пробьется вдруг любопытный амур, под крышей бесчинствуют кроваворжавые сатиры. Редкостные драгоценности позабыты здесь, сокровища точно карманного формата. На коленках я излазил весь пол в поисках крышки люка, ведущего в подземелье, пальцем прощупал все вытертые ковры, ища потайную дверцу. Открыв рот, вслушивался в приглушенные голоса. Интересно, кто это: Довери, Фуско или, может, Маленоцци? Они и не знают, что я здесь, за стеной!

Узкая змейка-лесенка упиралась в дверь. Запертую, без ручки, только с замочной скважиной. Сейчас я был под самой крышей. Вот и последнее препятствие на пути к священной комнате Зингони, сказал я себе. «Перед Парцифалем сиял град, подвешенный к небу на золотых нитях. И дрожал рыцарь, ибо понимал: он достиг цели — перед ним Священный Грааль!» Я проверил содержимое карманов. Где-то был перочинный ножик… Дверь поддалась. За ней продолжалась лестница. Я полез вверх, ступенька за ступенькой.

Маленькая комната. Совершенно пустая. Только в углу массивный стул у чего-то, более всего схожего с клавесином, — или нет, с органом, такие же трубки. Окна вросли в пол, и только верхняя скругленная часть их едва виднелась и рисовала низкие арки света на каменных плитах пола. Все замерло. И внутри меня все замерло. Я просто стоял. Был тут весь, целиком. И была мысль: здесь что-то Божественное. То ли дышит сама комната, то ли в ней обитает кто-то живой.

Очень-очень осторожно прокрался я к большому стулу и заполз на него. Он оказался таким глубоким, что ноги мои торчали прямо вперед. Матово блестел каменный пол. И чисто: нигде ни паутинки, ни кошачьей какашки.

Страх? Нет, я не боялся, просто из осторожности не додумывал свои мысли.

Я соскользнул на пол. Кончиками пальцев приласкал полированную крышку органа. Попробовал открыть. Заперто. В ней отражалась моя физиономия, худая и вытянутая, как голова золотой рыбки. С тыльной стороны органа виднелись трубки, и под каждой была маленькая белая кнопочка с крошечными цифирками.

Я огляделся. Дотрагиваться до этих кнопочек опасно, но насколько? Что случится, если я нажму? Это волшебный орган, вызывающий духов и демонов…

Из окошка падал мягкий свет. Да ладно, рискну, решил я, и меня залихорадило. Прислушался. Ни звука. Как странно! Дом гудел тысячей мелодий. В коридорах, в комнатах отдаленные крики, хлопки дверей, шаги, пение, бормотание, шлепки, звонки, мяуканье, плеск воды, шумная струя, трель туалетного бачка, завывание голодных труб, ветер, за неимением кастаньет стучащий оконными рамами, — а здесь мертвенно-тихо.

Кнопочка полностью поместилась в моей руке. Я задержал дыхание, надавил. Кнопка немного утопилась — и выпрыгнула чертиком на ножке. Звенящая тишина.

Я подергал крышку. Тщетно. Как приросла. Я шуровал перочинным ножиком и так и сяк. Не разгибаясь, нехотя, сварливо скрипнув, крышка поддалась! Открылись черно-белые этажи клавиш. Я не сдержался, охнул.