Моление о Мирелле - Эушен Шульгин

Вокруг лилась-переливалась беседа. От излишка слов голова шла кругом. Но все были довольны.

Когда добрались до кофе, нас наконец выпустили. В дверях Мирелла остановилась и оглянулась на стол, засиженный взрослыми.

— Встань передо мной, — шепнула она. Я встал. — Нет, не так, лицом ко мне, — последовало уточнение. Мирелла вытащила из кармана платья булавку с красной головкой и, не сводя остекленевших глаз со взрослых, неспешно проткнула указательный палец — насквозь!

Расставание. Как будто отодрали пластырь с кровящей еще ссадины.

Тряский поезд. Занудство мощностью в 20 ватт. Борьба между сном и жестким неудобным сиденьем. Ритмичные скрип-хлоп дверей. Монотонный разговор родителей и крики крестьян, едущих домой: в Каскану, Ла Ротту или Монтелупо-Калри. Нина сидит у мамы на руках, засунув большой палец в рот и надев указательный крючком на нос. Малыш спит на лавке напротив, он угнездился в огромном отцовом пальто, торчат только рыжие кудри. Отец рукой придерживает этот живой ворох, чтобы он не скатился на пол. За закопченным окном проносится мгла. Над каждым сиденьем покачивается картинка в рамке. Это репродукции Сикстинской капеллы Микеланджело. Адам устало тычет указательным пальцем в Перуна в развевающемся плаще. Земля качнулась, Адам повис в воздухе, отчаянно пытаясь ухватиться за рамку, но она ломается, и вот он в свободном падении. Крутой виток, и он навзничь шлепается на небеса и оборачивается маленьким, желтым винтиком — но нет, он возвращается в исходное положение. «Берегись!» — собираюсь я крикнуть, но уже поздно, мы сталкиваемся — взрыв, искры из глаз. Я вскрикиваю и просыпаюсь. Стучит в висках, я долбанулся лбом о ручку двери, и уже вскочила шишка.

— Осталось чуть-чуть, Фредрик, — утешает отец. Скрежет, скрежет. Мамина голова и папина голова болтаются из стороны в сторону, и сами они дергаются. Кто-то разговаривает в дальнем конце коридора. Вагон почти пуст. Мужчина в черной куртке курит у окна. Мне видна лишь половина его спины. Рукав куртки заткнут в карман.

— Меня тошнит, — хнычу я и чувствую, как на лбу выступает испарина.

— Иди ко мне, — зовет мама и отводит в сторону руку, чтобы моя голова поместилась у нее под мышкой. Нинин башмак колотит меня по ребрам в такт поездной тряске. Мне так о многом надо бы спросить, а впрочем, это не играет никакой роли.

4

Они сбились в стаю и из-под эвкалиптов следили за мной. Тоже мне, спрятались! Все тут, и Малыш тоже. Кошки домашние породы Зингони, хмыкнул я про себя. Гвидо, Марко, Бруно, Луиджи, Симонетта, Роза и маленький Туллио. И никого из диких, «парковых»; как и подобает вышколенным хозяйским котам, эти не ходят так далеко без разрешения.

Я был целиком поглощен своим этюдником. Крутил перед носом карандаш, измеряя расстояние, — пусть видят. Последние дни я много рисовал, скоро Рождество, а рисунок — отличный подарок.

В компании под эвкалиптами назрело беспокойство. Они стали пихать друг друга. Им что-то от меня нужно? Ну что ж, подходите, подумал я. Мелок раскрошился, и я полез за новым. А вот и парламентер. Немного запыхавшийся и чуть растерянный. Малыш, конечно. Я рисовал. Он присел на скамейке у меня за спиной.

— Мы тут, — начал он. — Подумали. То есть мы хотели спросить… то есть…

Он что, язык проглотил? Почему замолчал? Подает у меня за спиной знаки своим сотоварищам? Или, наоборот, они ему. Я не мог обернуться, потому что я рисовал.

— Ты не согласишься быть нашим атаманом?

Атаман? Что за детский сад?

— Атаманом? — переспросил я, не взглянув на него.

— Я хотел сказать, командиром.

Молчание.

— А разве ваш командир не Рикардо? — поинтересовался.

— Нет, — чуть слышно прошептал Малыш. — Мы не хотим с ними водиться, нам нужен отдельный атаман.

— Ты хотел сказать, они больше не хотят играть с вами, так? — поправил я. И стал копаться в своем ящичке. Куда-то подевался темно-зеленый карандаш.

Молчание.

— Я подумаю, — дал я ответ.

И какой же вид имеют мои войска? Я медленно повернул голову и удостоил ожидающих долгого взгляда. Жалкое зрелище! А Малыш, поганец, уже сияет:

— Он даст ответ завтра.

Что у них случилось? Разругались, это понятно, но почему? И на что им сдался я? Это ясно как день! Им страшно, и они хотят завербовать всех, кого только удастся. Но атаман? Они рассчитали, что по-другому им меня не заполучить. Ха, дураки дураками, а поди ж ты!.. Или этот мерзавец Малыш?.. И грядет ли битва с теми, «бешеными»? Я очень отчетливо вспомнил каменные россыпи. Так у них тут принято вести позиционную войну, я это знал, сам видел! Я собрал свои карандаши и степенно, задумчиво, вперив взгляд в грязь под ногами, пошел к дому. Положение далеко не безоблачное. Многие ли слышали, как я кричал и бесновался в парке несколько дней назад? Может, поэтому они?.. Или Малыш и тут?..

В угловой комнате никого. Я встал у окна. И долго-долго простоял так. Пейзаж не менялся. Что теперь? Дневник? Нет. Я уселся в рабочее кресло отца. «Вождь!»

Сколько же их было всего тогда у павильона? Нужно бы разработать план действий, но как? И план каких действий? Я ведь еще не дал согласия — или уже дал?

Думай о чем-нибудь другом, велел я себе. О тете, например. Как ни странно, мыслями моими завладел тот монах, похожий на Савонаролу. Потом я стал отвлекать себя картинками наших с отцом прогулок по городу. Я даже вспомнил свой класс в Норвегии. Конечно же, я думал о Мирелле.

С новых позиций изучал я в окно прилегающий к дому парк. Можно ли залезть в окно или прыгнуть на балкон вон с той дальней ветки — а с той? Чушь какая-то. А «те» уже в курсе, что я командую Зингонийским отрядом? (Да, так и будем называться — команда Зингони.) Но я же еще не атаман. Да, но скажи я «нет» сейчас, тогда — ну и что? — нет, никак невозможно, и я это знаю, и другие.

Насколько безнадежно наше положение? Они столпились у финиковой пальмы, вся шайка-лейка. Блаженные идиоты, констатировал я. Засушенный, затравленный Гвидо, похожий на шакала, у которого морда вымазана свернувшимся молоком. Стоит ему чуть разнервничаться, как его губы начинают странную пляску, — а ведь знает, что плата в пару оплеух не задерживается. Его брат, Марко, хоть и на год младше, вселяет больше надежд. Если б он не был так обескураживающе коротконог. Когда он бежит, он быстро-быстро сучит ногами, но почти не двигается — и к тому же неизменно ходит в толстом зимнем пальто, доходящем ему до щиколоток, потому что его матушка, синьора Фуско, вечно простужена. Может, Бруно? Он такой большой, толстый — может, он здорово швыряет камни? Ежик на голове сильно красит его, несмотря даже на двойной подбородок, но меня-то не проведешь. Я помню, как он бросал на меня свирепые взгляды, знай, мол, наших, а потом, у беседки, струхнул. Я не забыл, как он тогда дал деру! Бруно просто трус, заключил я и пошел дальше, к Луиджи Карнера. Отца его я никогда не видел, да и никто в пансионате, потому что он пропал без вести на Восточном фронте. Так мама сказала. Лицо у матери Луиджи крупное, строгое, широкий лоб, нос правильной формы. Мне нравилось смотреть на нее за обедом. Чуть не у единственной из постояльцев у нее был вид человека, который надеется на лучшее. Она так аккуратно кладет пищу в рот, так методично ее пережевывает. Говорила она неизменно тихо и немного странно: потому что она римлянка, объяснил отец. Казалось, она и Луиджи колотила совсем не больно, потому что он никогда не кричал и не плакал. Только раз пришлось Луиджи прогуляться в коридор, а спустя минуту после возвращения в столовую синьора Карнера спокойно отложила вилку, сложила салфетку, взяла сына за руку и они ушли. Думая о Луиджи, я всегда вспоминал эту сцену. Мальчик пошел не в мать, у него был маленький нос крючком и рощица сросшихся на переносице бровей; подбородок не отпочковался от шеи. И все же именно Луиджи был моей главной надеждой. Потому ли, что его отец сгинул где-то в России, не знаю. Вот поговорю с ним как-нибудь. Ну а девчонки? Роза полная безнадега, девчонка до мозга костей, а Симонетта пугает буйностью. Как-то раз папа Манфреди ненадолго отлучился из столовой, прихватив дочь. Она вопила так, что даже адвокат Довери возмущенно воздел руки и поинтересовался, пансионат ли это все-таки или зверинец. На обратном пути Симонетта точным ударом подковала папашу. Он заверещал, дернул девчонку за руку и залепил ей пощечину со всего маху, но — хопс! Симонетта мертвой хваткой вцепилась в отцову руку.

Я хорошо помню, что папа стал зеленого цвета, раскрошил весь хлеб на столе, а потом на него напал такой приступ кашля, что ему пришлось уйти. Симонетта — это вам не Мирелла, она просто злющая. Но ее злость может оказаться кстати.

Лаурин младший — чумазый Туллио. Забитый, взъерошенный, он угодил в команду Зингони только потому, что мама Лаура желала ежеминутно знать, где его носит. Старших она вообще не видела. Наверняка они среди «бешеных». Тогда Туллио не самый надежный боец. Он не только совершенно бесполезен, но может оказаться и весьма опасным перебежчиком. И наконец, Малыш. Малыш он и есть Малыш. Что-то совсем неутешительные результаты! Главный козырь — наша крепость, внутрь пансионата «бешеные» входить не отваживаются. Но чуть мы высовываем нос наружу, нужно быть готовым к самому худшему.