Роман с разведкой. Интернет-расследование - Сергей Смирнов

Некоторым «гостям» из Европы в целях продолжения игры позволяли вернуться обратно за границу, куда они уезжали, убеждённые в реальности существования подпольных большевистских фантомов. Примером может служить бывший депутат Государственной думы Шульгин, даже написавший книгу о своей нелегальной поездке в СССР. Операция «Монастырь» была операцией именно такого рода, а Борис Садовской, как очень многие до него, попался на провокацию НКВД. Однако я не стал бы однозначно причислять Бориса Александровича к жертвам этой провокации. Борис Садовской действительно ждал немцев. В материалах дела НКВД «Операция «Монастырь» сохранилось стихотворение, написанное им в первые дни войны, он мечтал распространить его в виде листовки. Стихотворение так и называлось, «Немцам»:

«Христос Воскресе! Спешите, братья!

Из мглы кровавой октября

Мы простираем к вам объятья,

Зовем свободу, ждем царя!

Он возвратит нам рай святыни,

Свободный труд и честный торг,

Забьют фонтанами пустыни,

В сердцах заискрится восторг!

Да сгинет шайка негодяев,

Кем опозорена Москва,

Кто нас учил, как попугаев,

Твердить дурацкие слова!

Христос Воскресе!

Отныне снова

Пребудет с нами, как и встарь,

Заветное, святое слово:

Самодержавный русский царь.»

И хотя из текста стихотворения ясно, что его автор, полный бесконечно далеких от реальной жизни иллюзий, ждал не столько немцев, сколько «самодержавного царя», думаю, понятно, что полагалось ему по законам военного времени за распространение данного «шедевра». Даже несмотря на сомнительную поэтическую ценность стихотворения. Вполне возможно, что «Немцев» на Лубянку передал как раз агент «Старый». Но для лубянских «конспираторов» эти вирши послужили дополнительным аргументом для того, чтобы поставить в центр планируемой комбинации именно Садовского. Видимо, по их мнению, он идеально подходил для этой роли. И не только из-за его убеждений, но и в силу особенностей личности. А текст стихотворения «Немцам» был даже распечатан в НКВД в нескольких десятках экземплярах в виде листовки. Эти листовки от имени «Престола» расклеили в Москве, а также разбросали у немецких позиций, чтобы создать видимость реальных действий московских монархистов.

Несколько поколений предков Садовского, а он родом из Нижегородской губернии, происходили из духовного звания, и первым дворянином в их роде был его отец, Александр Яковлевич, служивший инспектором Удельной конторы, то есть смотрителем лесов и угодий, принадлежавших императорской фамилии. Потомственное дворянство он получил в 1898 году вместе с Орденом Святого Владимира. После отставки возглавил Нижегородскую губернскую архивную комиссию, много занимался краеведением. Любовь к истории Борису Садовскому, видимо, привил именно отец. Но в дальнейшем духовной близости между отцом и сыном не было. Впоследствии о взглядах Алексея Яковлевича Борис писал очень жестко: «Отец принял на веру либеральный кодекс, понюхал нескольких книжек, наслушался умных разговоров и успокоился на всю жизнь». Сам Борис Садовской заявлял о себе как об убежденном монархисте и стороннике самодержавия.

Начало XX века было временем экзальтации, преувеличенных чувств, временем моды на игры и маски. Их особенно любили люди богемы, писатели, поэты и художники, среди которых оказался Борис Садовской после того, как в 1902 году поступил в Московский университет. Поэтому многие, в том числе и те, кто причислял себя к друзьям Бориса, как, например, поэт Владислав Ходасевич, считали, что Садовской специально преувеличивал, демонстрировал свой монархизм, чтобы как-то выделиться из либеральной, по преимуществу, литературно-художественной среды, где он вращался. Ходасевич считал монархизм Садовского его маской, художественным образом. Дальнейший жизненный путь Садовского свидетельствует, что это не так. Своим убеждениям он не изменил до конца жизни. Но играть и мистифицировать он действительно любил всегда. Например, Борис Александрович сочинил себе фантастическую родословную, возведя происхождение своего рода к какому-то шляхтичу, якобы приехавшему в Россию вместе с Мариной Мнишек в начале XVII в. Потому и именовать себя начал на польский манер — Садовской, с ударением на последний слог. Как вспоминал Ходасевич, играя свою роль, «правовернейшему эсеру, чуть-чуть лишь подмигивая, расписывал он обширность своих поместий (в действительности — ничтожных); с радикальнейшей дамой заводил речь о прелестях крепостного права». Садовской плохо поддавался внешней организации, поэтому и в университете учился девять лет, но так его и не окончил, но все его знакомые отмечали начитанность и незаурядный интеллект этого человека, изображавшего пресыщенного прожигателя жизни.

Игра, стилизация, мистификация были отличительными чертами и литературной деятельности Садовского. Оказавшись среди символистов, он искал себе образцы в русской литературе XVIII–XIX веков, блистательно подражая манере письма того времени. В литературе своей эпохи ему было суждено остаться фигурой второго плана, но глубину его критических суждений ценили многие. С Александром Блоком они переписывались до последних дней жизни поэта. В истории русской литературы Садовской остался как поэт, прозаик и литературный критик. Сегодня многие из его произведений кажутся не более чем изящными литературными памятниками, но, мне, например, новелла «Стрельчонок», кажется одним из лучших и уж точно самым страшным из произведений о Петре I.

Садовского отличала подчеркнутая дистанция, на которой он держал даже хорошо знакомых ему людей. Ходасевич писал: «В обращении был он сдержан, пожалуй — холоден, но это потому, что до щепетильности был целомудрен в проявлении всякого чувства. Запанибратства, столь свойственного русской дружбе, боялся он пуще всего». Причинами таких его свойств были не только особенности характера и убеждений, но и болезнь. В 1904 году Садовской заразился сифилисом. Тогда эту болезнь уже лечили, но Борис злоупотреблял лекарствами, а это были меркуриальные средства, содержащие ртуть, очень опасные сами по себе, и не отказывался от привычного богемного образа жизни, что от него требовали врачи. Сначала болезнь давала о себе знать приступами, а в 1916 году его настиг паралич, надвое разделивший жизнь Садовского. Физические мучения усугублялись тем, что он видел вокруг. Империя стояла на краю гибели. Ходасевич вспоминал об их последней дореволюционной встрече, когда Садовской уже с трудом передвигался, но ещё покидал свою петроградскую квартиру. При разговоре он заплакал, что было совершенно не в его характере, «утёр слезы, поглядел на меня и сказал с улыбкой:

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});