Счастливая ностальгия. Петронилла (сборник) - Амели Нотомб

Пить, желая избежать опьянения, – это так же ужасно, как слушать духовную музыку, пытаясь подавить в себе возвышенные чувства.

Итак, я голодала. И голодание мое прервала «Вдова Клико». Поскольку было решено начать с хорошего шампанского, «Вдова» представлялась не худшим выбором.

Почему именно шампанское? Потому что опьянение после него не похоже ни на какое другое. Каждый алкогольный напиток обладает собственной ударной силой; шампанское – чуть ли не единственное вино, воздействие которого мы описываем, не прибегая к грубым метафорам. Оно возносит душу к некоему особому состоянию, которое именовали благородством в ту эпоху, когда это прекрасное слово еще имело смысл. Оно делает тебя грациозным, непринужденным и в то же время мудрым, бескорыстным, оно пробуждает любовь и дарует утонченность ее утрате. Поэтому я и решила, что именно этот эликсир подойдет как нельзя лучше.

С первого же глотка я поняла, что была права: никогда еще шампанское не казалось таким восхитительным. Тридцать шесть часов голодания обострили мои вкусовые рецепторы, которые теперь воспринимали малейшие оттенки вкуса и вибрировали от неведомого прежде удовольствия: поначалу я чувствовала малейшие нюансы, как музыкант-виртуоз чувствует свой инструмент, потом ощущения обострились и, наконец, наступил ступор.

Я отважно продолжала пить и, по мере того как пустела бутылка, осознавала, что мой эксперимент несколько видоизменяется: достигнутые мною ощущения менее всего заслуживали слова «опьянение», это было то, что сегодня с наукообразной высокопарностью именуют «воспарением сознания». Шаман назвал бы это трансом, наркоман – кайфом. У меня начались видения.

Половина седьмого вечера, вокруг меня сгущались сумерки. Всмотревшись в самую их черноту, я стала видеть и слышать драгоценности. В их сверкании и переливах мне чудилось шуршание драгоценных камней, золота и серебра. Они змеились, словно живые, они не призывали к себе шеи, запястья и пальцы, чтобы украсить их, они были самодостаточны и знаменовали абсолют роскоши. По мере того как они приближались ко мне, я начинала ощущать их металлический холодок. Я наслаждалась ими, словно снегом, мне хотелось погрузить лицо в это заледеневшее сокровище. Самым пронзительным моментом был тот, когда я в глубине ладони и вправду ощутила тяжесть драгоценного камня.

Я вскрикнула, и галлюцинация исчезла. Я выпила еще один фужер и тут поняла, что сам этот напиток как раз и породил эти видения, был их основой: шампанское отливало золотом, словно браслеты, пузырилось алмазами. А застывший глянец глотка холодил, как серебро.

Следующим этапом стала мысль, если только этим словом можно именовать поток, затопивший мой рассудок. Но в отличие от размышлений, которые способны полностью овладеть разумом, этот поток извивался, искрился, пенился, выбрасывал на поверхность всякую ерунду, словно пытался меня заворожить. Это было так на него не похоже, что я рассмеялась. Я-то привыкла, что он постоянно обвиняет и упрекает меня, словно квартиросъемщик, недовольный плохим состоянием жилища.

То, что внезапно я сама для себя сделалась столь приятным обществом, открыло мне новые горизонты. Мне бы хотелось и для кого-то другого стать такой же хорошей компанией. Для кого?

Я стала мысленно перебирать своих знакомых, среди которых было достаточно людей вполне симпатичных. Но не нашла никого, кто бы мне подходил. Нужен был человек, который согласился бы принять на себя эту аскезу и пил с таким же усердием, как и я. Я была недостаточно самонадеянна, чтобы полагать, будто мои бредни могут заинтересовать какого-нибудь поборника трезвости.

Тем временем я опустошила бутылку и была пьяна вдребезги. Поднявшись, я попыталась сделать несколько шагов; мои ноги были в восторге оттого, что столь сложный танец не требует никаких усилий. Я доковыляла до кровати и рухнула.

Это выключение из жизни стало истинным наслаждением. Я поняла, что сам дух шампанского благословил мое поведение: я приняла вино, как дорогого гостя, с чрезмерной почтительностью, за это оно в избытке одарило меня своими благодеяниями; все было его милостью, вплоть до последнего крушения. Если бы Улисс проявил благородную неосмотрительность и заранее не привязал себя к мачте, то последовал бы за мной туда, куда меня влекла верховная власть этого напитка, он погрузился бы в морскую пучину, убаюканный нежным пением сирен.

Не знаю, сколько времени я провела в этих безднах, в переходном состоянии между сном и смертью. Я была готова к коматозному пробуждению. Я ошибалась. Когда я вынырнула на поверхность, меня ожидало еще одно наслаждение: малейшие компоненты окружающего комфорта я ощущала с невероятной остротой, словно это были сладкие цукаты. Прикосновение одежды к коже заставляло меня трепетать, кровать – свидетельница моей слабости – казалась воплощением любви и снисхождения, которые я ощущала с необыкновенной остротой. Мои мозги работали вхолостую, словно томились в маринаде из обрывков мыслей, в первоначальном значении этого слова: ведь мысль – это прежде всего нечто такое, что можно увидеть.

И мне виделось, будто я Улисс, выброшенный на незнакомый берег после кораблекрушения, и прежде, чем разработать какой-то план, я наслаждалась собственным изумлением просто оттого, что выжила, что органы мои целы, мозг не поражен, во всяком случае не более, чем прежде, и что я лежу на твердой и прочной части планеты. Моя парижская квартира и была этим неведомым берегом, и я по мере сил сопротивлялась необходимости встать и отправиться в туалет, желая как можно дольше оставлять в неведении любопытное таинственное племя, которое непременно встретится мне на пути.

Если поразмыслить, единственным недостатком моего нынешнего состояния было желание с кем-нибудь его разделить. Навзикая или Циклоп мне вполне подошли бы. Любовь или дружба стали бы идеальными резонаторами, способными отразить мое восхищение.

«Мне нужен компаньон или компаньонка по выпивке», – подумала я. И стала перебирать всех своих знакомых по Парижу, куда перебралась совсем недавно. В этом весьма коротком списке имелись люди либо симпатичные, но не пьющие шампанского, либо очень даже пьющие, но отнюдь не внушающие симпатии.

Мне все-таки удалось добраться до туалета. По возвращении я взглянула в окно на унылый парижский пейзаж, распахнувшийся передо мной: пешеходы топтали уличные сумерки. «Это парижане, – подумала я, ощутив себя энтомологом. – Не может быть, чтобы среди стольких людей не нашлось избранного или избранной. В этом городе, который называют городом-светочем, должен же быть кто-то, с кем я смогу пить свет».

* * *

Я – тридцатилетняя писательница, недавно обосновавшаяся в Париже. Книготорговцы приглашали меня в свои магазины раздавать автографы, я никогда не отказывалась. Люди сбегались, чтобы меня увидеть, я с улыбкой их встречала. «Какая милая», – говорили вокруг.

На самом деле я незаметно для других вела охоту. Будучи сама жертвой любопытствующих, я внимательно разглядывала каждого из них, задаваясь вопросом, годится ли он на роль компаньона по выпивке. Дело было практически безнадежным, потому что, в конце-то концов, по какому признаку выявить такого человека?

Прежде всего, не подходило само слово «компаньон», ведь этимологически оно означает того, кто делит с тобой хлеб, panis. Значит, мне нужен был «комвиньон» или «комвиньонка». Некоторым книготорговцам приходило в голову предлагать вино, некоторые даже наливали шампанское, что позволяло мне заметить во взглядах людей искорку желания и оценить его интенсивность. Мне нравилось, когда на мой бокал бросали вожделеющие взгляды, лишь бы взгляды эти были не слишком настойчивыми.

Практика раздачи автографов имеет в своей основе некую двусмысленность: одна сторона не понимает, чего хочет другая. Сколько журналистов задавали мне этот вопрос: «Чего вы ждете от подобных встреч?» По-моему, вопрос этот уместно задать и представителям противной стороны. За исключением редких фетишистов, для которых подпись автора действительно что-то значит. Чего хотят эти любители автографов? Я же с искренним любопытством отношусь к тем, кто приходит на меня посмотреть. Пытаюсь понять, кто они такие и что им нужно. Этот вопрос, наверное, никогда не перестанет меня мучить.

Сегодня я в какой-то степени могу на него ответить. Не я первая обратила внимание, что перед моим столом выстраиваются в очередь самые красивые девушки Парижа, и я не без удовольствия отмечаю, что многие мужчины приходят на мои автограф-сессии, чтобы приударить за этими красавицами. Я подписываю книги с удручающей медлительностью, и у соблазнителей оказывается достаточно времени.

Но мой рассказ относится к 1997 году. В ту пору данный феномен не так бросался в глаза, может быть, потому, что тогда у меня было не слишком много читателей, что уменьшало вероятность выявить среди них тех, кого я мечтала встретить. Это были героические времена. Книготорговцы почти не наливали шампанского. В издательстве у меня не было своего стола. Об этом периоде своей жизни я думаю с таким же ужасом, с каким род человеческий вспоминает доисторические времена.