Анаис - Паскаль Лене

– На второй этаж доступ закрыт. Это частные апартаменты мсье Клода С.

Этого имени не было среди каракулей Анаис, но Жерому оно показалось знакомым.

– А я как раз хотел повидать мсье Клода С., – заявил он нахально.

– Его нет дома.

– Мы можем подождать, – заверил Жером в светской и, как ему показалось, очаровательной манере.

– Мсье Клод С. сейчас в Нью-Йорке.

Жером смахнул с лица улыбку, поняв, что все его чары не сократят такого расстояния – тут без авиабилета не обойтись.

– Но вы можете оставить ему записку, – со снисходительной любезностью добавила хранительница святая святых.

Пока Жером пребывал в растерянности, не зная, как ему поступить, сообщница мсье Клода С. со смешанным выражением веселья и жалости разглядывала двух пижонов, которые напрашивались на аудиенцию к великому фараону. Кубики льда ее серых глаз еще не растаяли в стаканах.

– Что вам нужно от мсье С.? – спросила она надменным тоном.

– Я скульптор, – сообщил ей Жером.

Дама смерила его взглядом, как будто говоря: «Это, мой милый, еще надо доказать».

– Я скульптор, – не сдавался мой приятель, – и хотел бы показать мсье С. свои произведения.

– Ах, ваши произведения!

Плечи дамы затряслись от беззвучного смеха, а все пуговицы ее костюма засмеялись вместе с ней.

Первой же электричкой мы вернулись на авеню Анри-Мартен. Нет, я ни разу не слышал об этом Клоде С., владевшем галереями в Милане, Нью-Йорке, Париже и даже в Патагонии, мне это все равно. Ладно, ладно, я ничего не смыслю в современном искусстве. А больше всего мне не нравится, когда последователи Марселя Дюшана гасят окурки о живот нашей маленькой музы. А у Жерома в голове заворочалась совсем другая мысль. Стеклянный лифт явно его растревожил, затронув эстетическую струну. Ах, черт побери, как было бы здорово выставить две-три его гипсовые скульптуры – кстати, почему не бронзовые? – вокруг этого сияющего фаллоса!

Вскоре я перестал ему отвечать. Я был ошарашен. Его восторженность забавляла пассажиров автобуса, которые ловили каждое его слово.

Жером возвращался домой, всерьез намереваясь показать свои творения великому Клоду С. Он отправит ему эскизы и фотографии лучших работ из своей мастерской. Он оставил наш адрес твидовой даме. Пусть смеется, корчит скептическую физиономию – посмотрим, что у нее будет за вид, когда Клод С. увидит «юношеские произведения» Жерома.

А как же Анаис? Да-да, старичок, Анаис? Мы разве не из-за нее ездили к знаменитому галерейщику? И не на том ли роскошном лифте бедняжку возили к месту ее мучений? «Мучений»? Ну ты уж загнул! Не умерла же она, в самом деле! Во всяком случае, она туда больше не вернется, она обещала.

Когда мы вышли из автобуса, я был твердо убежден, что однажды Жером отведет Анаис к подножию частного лифта мсье Клода С. Притащит, если потребуется. Или обманет и убедит снова послужить пепельницей для прекрасного господина и его дружков, если это поможет устроить выставку шедевров великого неизвестного художника. Вы только подумайте! Ему шел двадцать третий год, а он все еще был знаменит только среди двух дюжин девиц, которым нравилась его особая манера лепки.

Анаис участвовала в «оргии», ну и что? Сплетение обнаженных тел, танцовщицы и свирели, розовый мрамор и кубки из тонкого золота: в моем воображении рождались одни утешительные академичные картины. Были, конечно, те ужасные отметины на теле Анаис, но они, наверное, уже относились ко времени Геркуланума и Помпеи. В конце концов эти следы исчезнут, а у меня уже оставалось лишь смутное, неясное воспоминание о них.

«Оргия? Вы понятия не имеете, что это такое», – сказала нам как-то Анаис. Зато она в этом разбиралась. Но мы не хотели этого понимать. И потом, все это осталось в прошлом, ведь так? Сама Анаис как будто обо всем забыла. Она жила с нами, молчаливая и кроткая. Жером больше не устраивал пиршеств. Он тоже поумнел. Даже решил не показывать свои работы Клоду С. Мы больше не были в его галерее. Все хотели забыть.

Анаис никогда не оглядывалась назад. И планов на будущее у нее тоже не было. Ее ничто ни к чему не привязывало. Об этом я говорил и могу лишь повторить, так и не сумев лучше обрисовать Анаис. Но как ухватить то, что почти бесплотно?

Анаис была послушна, потому что не находила в самой себе никакой причины делать выбор. Свои желания она заимствовала у других. Искала их в чужих объятиях, так, как это было просто и естественно. Разумеется, никто на это не жаловался.

Удовольствие было единственным поводырем нашей маленькой слепой. В нем она обретала чувство того, что существует. В наслаждении она ускользала от небытия. Лишь на краткое время. Потому что вскоре снова погружалась в летаргию – ее обычное настроение. Тогда ее больше ничто не интересовало.

Но само ее наслаждение излучало странный отсвет тревоги и незавершенности. Ах да, Анаис была «удачей», говорили мы, «везением»! Она безоговорочно выполняла все, чего от нее хотели. Анаис была для нас загадкой, но прежде всего – приятной неожиданностью. Зачем глубоко копать? Щепетильность и угрызения совести – это проблемы Винсента.

Ее кто угодно мог уложить в постель, щелкнув пальцами. Просто смеясь. Лепеча нежные или непристойные слова. Словно механическую игрушку с заведенной пружиной, распутную куклу, которая двигалась и оживала под ласками, а может быть, – под ударами. Под ожогами сигарет. Вот что страшно! Но Жером, я сам и остальные (те остальные, кого мы не знали и которые выбрасывали ее, словно грязный носовой платок) предпочитали об этом не думать.

Я пришел к мысли, что Анаис, по сути, и не существовала на самом деле. Существовали только ее отражения, разбросанные по зеркалам и нашим взглядам. Я сказал, что моменты ее жизни сменяли друг друга странной чередой. Маленькую вакханку, в своей несдержанности мочившую простыни, и юную девственницу, которая на следующее утро распахивала лазурные глаза навстречу невинному миру, разделяла одна-единственная ночь. Всего только ночь. Забвение, словно ветер, разгоняло на небе тучи.

Я снова вижу обнаженную Анаис в моей постели: она закрыла глаза, чтобы лучше проникнуться своим нетерпением, пока я раздеваюсь, нервно расстегивая пуговицы на рубашке.

Она дарила нам наслаждение – мне и Жерому. Такова была ее манера самовыражения. Манера бытия. Она находила в нас утеху и дружбу. Даже в самых откровенных наших жестах была какая-то детская робость. Мы были неразлучны в ее нежности: шалопай Жером, зануда Винсент и я. Она никому не была неверна. Она распределяла между нами свои ласки, словно конфеты, и, добрая девочка, оставалась с нами так долго, сколько мы хотели.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});