Дума о Севастополе (сборник) - Эдуард Асадов

Женаты, конечно? По опыту знаю,

Проведает женка – ох, перцу ж и даст!

Слегка растерявшись, тот выключил свет.

С минуту иль две была тишина.

Потом он ответил: – А тайны и нет —

Это жена. Вы не смейтесь, сосед.

Честное слово, это жена.

– Простите, – моряк пробасил смущенно.

Понятно. Бывал в положенье таком.

Счастливое время… Молодожены…

– Да нет, мы двенадцатый год живем.

И чувствуя, видно, как подняли брови

Оба соседа, он в тишине

Стал говорить вдруг просто, с любовью,

С любовью… о собственной о жене.

Как встретил в клубе ее впервые,

Как в первый раз сказал ей: «Жена…»,

Какие глаза у нее озорные

И как хорошо смеется она.

– Немного капризная, правда, бедовая,

Балую тоже и сам порой,

Орехи очень любит кедровые,

Чуть не мешок вот везу домой.

Был на Урале в командировке,

Две недели дано мне было.

А я в полторы достал сортировки… —

Моряк улыбнулся: – И снова к милой?

Мы с флотским шутили, острили зубато,

Но было нам вроде неловко немного.

Ну так, словно были мы в чем виноваты

Пред теми, с кем нас разлучила дорога.

Он вышел в Бекетовке. Снова мрак

Гудел от вагонной дрожи.

– Хороший парень, – сказал моряк, —

Душевный парень, и все же…

Таких, к сожаленью, жены порой

Не очень-то любят и ценят не очень.

Зря раньше срока он едет домой.

Всякое может застать, между прочим…

Он выкурил трубку и вновь – храпака.

Бывалому всюду родная каюта!

А мне не спалось. От слов моряка

Стало грустно вдруг почему-то.

И впрямь не слишком ли часто бывает,

Что многие странно живут порой:

На чувства холодом отвечают,

На холод – нежностью и тоской?

Не знаю, как будет попутчик наш встречен,

Не ведаю, что у него за жена,

Но мне захотелось вдруг в этот вечер

Сказать, чтоб смогла услышать она:

– Послушайте, незнакомка далекая!

Не знаю: хорошая вы или скверная,

Сердечная, добрая или жестокая,

Но то, что любимая, – знаю наверное!

Поймите: в вагоне, соседям на час

Обычно не лгут никогда. Зачем?

Вас любят! А это один только раз

Встречается людям, и то не всем!

Поэтому, если вы любите тоже,

Привет вам сердечный!.. Но если вдруг

Сосед мой недаром меня встревожил

И встретится с болью ваш лучший друг,

Стойте тогда! Удержитесь от взгляда,

От тайных улыбок и тайных встреч!

Поймите: любовь не оплевывать надо,

А либо отвергнуть, либо беречь!..

Прислушался: ровно сосед мой дышит.

Он рядом – и то услышать не мог.

А до нее километры дорог…

Все верно. И все-таки вдруг услышит?!

1961

Ее любовь

Артистке цыганского театра «Ромэн»

Ольге Кононовой

Ах, как бурен цыганский танец!

Бес девчонка: напор, гроза!

Зубы – солнце, огонь – румянец

И хохочущие глаза!

Сыплют туфельки дробь картечи.

Серьги, юбки – пожар, каскад!

Вдруг застыла… И только плечи

В такт мелодии чуть дрожат.

Снова вспышка! Улыбки, ленты.

Дрогнул занавес и упал.

И под шквалом аплодисментов

В преисподнюю рухнул зал…

Правду молвить; порой не раз

Кто-то втайне о ней вздыхал

И, не пряча влюбленных глаз,

Уходя, про себя шептал:

«Эх, и счастлив, наверно, тот,

Кто любимой ее зовет,

В чьи объятья она из зала

Легкой птицею упорхнет».

Только видеть бы им, как, одна,

В перештопанной шубке своей,

Поздней ночью спешит она

Вдоль заснеженных фонарей.

Только знать бы им, что сейчас

Смех не брызжет из черных глаз

И что дома совсем не ждет

Тот, кто милой ее зовет.

Он бы ждал, непременно ждал!

Он рванулся б ее обнять,

Если б крыльями обладал,

Если ветром сумел бы стать.

Что с ним? Будет ли встреча снова?

Где мерцает его звезда?

Все так сложно, все так сурово,

Люди просто порой за слово

Исчезали бог весть куда.

Был январь, и снова январь…

И опять январь, и опять…

На стене уж седьмой календарь.

Пусть хоть семьдесят – ждать и ждать!

Ждать и жить! Только жить не просто:

Всю работе себя отдать,

Горю в пику не вешать носа,

В пику горю любить и ждать!

Ах, как бурен цыганский танец!

Бес цыганка: напор, гроза!

Зубы – солнце, огонь – румянец

И хохочущие глаза!..

Но свершилось: сломался, канул

Срок печали. И над окном

В дни Двадцатого съезда грянул

Животворный весенний гром.

Говорят, что любовь цыганок —

Только пылкая цепь страстей.

Эх вы, злые глаза мещанок,

Вам бы так ожидать мужей!

Сколько было злых январей…

Сколько было календарей…

В двадцать три – распростилась с мужем.

В сорок – муж возвратился к ней.

Снова вспыхнуло счастьем сердце,

Не хитрившее никогда.

А сединки, коль приглядеться,

Так ведь это же ерунда!

Ах, как бурен цыганский танец,

Бес цыганка: напор, гроза!

Зубы – солнце, огонь – румянец

И хохочущие глаза!

И, наверное, счастлив тот,

Кто любимой ее зовет!

1966

Преступление и наказание

Однажды парком в предзакатный час

Шла женщина неспешно по дороге.

Красавица и в профиль, и в анфас,

И в глубине зеленоватых глаз —

Одна весна и никакой тревоги.

Была она как ветер молода,

И, видимо, наивна до предела,

Иначе б непременно разглядела

Три тени за кустами у пруда.

Не всем, видать, предчувствие дано.

Тем паче если не было примеров

Чего-то злого. В парке не темно,

И шла она уверенно в кино

Без всяческих подруг и кавалеров.

Но быть в кино ей, видно, не судьба:

Внезапно с речью остроэкзотичной

Шагнули к ней три здоровенных лба

С нацеленностью явно эротичной.

Один промолвил, сплюнув сигарету:

«Она – моя! И споров никаких!»

Другой: «Ну нет! Я сам сожру конфету!»

А третий хмыкнул: «Мы красотку эту

По-дружески разделим на троих!»

Закат погас, и в парке стало хмуро.

Вдали сверкнули россыпи огней…

«Ну, хватит! Брось таращиться как дура!

Ступай сюда в кусты!» И три фигуры,

Дыша спиртным, придвинулись плотней.

«Ребята, что вы?!»… Голос замирает,

А трое смотрят хмуро как сычи.

«Вы шутите? Ну что вас раздирает?!» —

«Мы шутим? Да серьезней не бывает!

Снимай же все, что надо, и молчи!»

Один дохнул: «Заспоришь – придушу!

Сейчас исполнишь все, что нам угодно!

Чтоб выжить – покажи, на что способна!»

Она вздохнула: «Ладно… Покажу!»

Неторопливо сбросила жакетку

И первому, уже без лишних фраз,

Ребром ладони яростно и метко

По горлу – словно сталью: раз! И раз!

И вновь – удар! «Теперь души, скотина!»

И тут буквально чудо наяву:

Почти со шкаф величиной, мужчина

Как сноп мгновенно рухнул на траву!

Другой, взревев, рванулся к ней навстречу,

Но тут – прием и новый взмах рукой!

И вот уже второй за этот вечер

Как бык уткнулся в землю головой…

А третий, зло зубами скрежеща

И целясь впиться в горло пятернею,

Вдруг резко вырвал нож из-под плаща

И прыгнул кошкой с бранью беспощадною.

Она же резко вымолвила: «Врешь!»

И, сжавшись, распрямилась как пружина.

И вот, роняя зазвеневший нож,

На землю третий грохнулся детина.

И тут, покуда, ползая ужом,

Они стонали, мучаясь от боли,

Она, как вспышка воплощенной воли,

Шагнула к ним с подобранным ножом.

«Ну что, мерзавцы? Отвечайте, что?!

Насильничать решили? Дескать, сила?

Скажите же спасибо мне за то,

Что я вам жизни нынче сохранила!

Сейчас я вновь в кинотеатр иду,

А ровно через два часа – обратно.

Однако же прошу иметь в виду:

Чтоб даже духу вашего в саду

Здесь просто близко не было. Понятно?!

А притаитесь где-то за кустом,

Тогда, клянусь, что я на этом месте

Лишу вас вашей жеребячьей чести

Вот этим самым вашим же ножом!

А если ж вдруг найдете пистолет,

Намного хлеще сыщете ответ:

Ведь я кладу почти что пулю в пулю

И рисковать вам даже смысла нет!»

Чуть улыбнувшись, строго посмотрела,

Губной помадой освежила рот,

Неторопливо кофточку надела

И легким шагом двинулась вперед.

Шла женщина спокойно и упрямо,

И строгий свет горел в ее глазах,

А сзади три насильника и хама,

Рыча от боли, корчились в кустах…

О, люди! В жизни трудно все предвидеть!

И все-таки не грех предупредить

Мужчин, способных женщину обидеть

И даже силу где-то применить:

Чтить женщину есть множество причин:

Когда умом, да и силенкой тоже

Она сегодня часто стоить может

И двух, и трех, и пятерых мужчин!

8 марта 1995

Маэстро

Счастливый голос в трубке телефонной:

– Люблю, люблю! Без памяти! Навек!

Люблю несокрушимо и бездонно! —

И снова горячо и восхищенно:

– Вы самый, самый лучший человек!

Он трубку, улыбаясь, положил.

Бил в стекла ветер шумно и тревожно.

Ну что сказать на этот буйный пыл?

И вообще он даже не решил,

Что хорошо, а что тут невозможно?