Собрание сочинений. Том 1 - Константин Симонов

МЕХАНИК

Я знаю, что книгами и речамиПилота прославят и без меня.Я лучше скажу о том, кто ночамиС ним рядом просиживал у огня,

Кто вместе с пилотом пил спирт и воду,Кто с ним пополам по Москве скучал,Кто в самую дьявольскую погодуСто раз провожал его и встречал.

Я помню, как мы друзей провожалиКуда-нибудь в летние отпуска;Как были щедры мы, как долго держалиИх руки в своих до второго звонка.

Но как прощаться, когда по тревогеМашина уходит в небо винтом?И, руки раскинув, расставив ноги,В степи остаешься стоять крестом.

Полнеба окинув усталым взглядом,Ты молча ложишься лицом в траву;Тут все наизусть, тут давно не надоСмотреть в надоевшую синеву.

Ты знаешь по опыту и по слуху:Сейчас за грядой песчаных горбовС ударами, еле слышными уху,Обрушилось десять черных столбов.

Чья мать потеряет сегодня сына?Чей друг заночует в палатке один?С одинаковым дымом горит резина,Одинаково вспыхивает бензин.

Никогда еще в небе так поздно он не был.Сквозь палатку зажегся первый огонь.Ты, как доктор, угрюмо слушаешь небо,Трубкой к нему приложив ладонь.

Нет, когда мы справлялись об опозданье,Выходили встречать к «Полярной стреле»,Нет, мы с вами не знали цепы ожиданья —Ремесла остающихся на земле.

1939

ОРЛЫ

Там, где им приказали командиры,С пустыми карабинами в рукахОни лежали мертвые, в мундирах,В заморских неуклюжих башмаках.

Еще отбой приказом отдан не был,Земля с усталым грохотом тряслась,Ждя похорон, они смотрели в небо;Им птицы не выклевывали глаз.

Тень от крыла орлиного ни разуЕще по лицам мертвых не прошла.Над всею степью, сколько видно глазу,Я не встречал ни одного орла.

Еще вчера в батальные картиныХудожники по памяти отцовВписали полунощные равниныИ стаи птиц над грудой мертвецов.

Но этот день я не сравню с вчерашним,Мы, люди, привыкаем ко всему,Но поле боя было слишком страшным:Орлы боялись подлетать к нему.

У пыльных юрт второго эшелона,Легко привыкнув к тыловым огням,На вешках полевого телефонаОни теперь сидят по целым дням.

Восточный ветер, вешками колыша,У них ерошит перья на спине,И кажется: орлы дрожат, заслышаОдно напоминанье о войне.

1939

ДЕРЕВЬЯ

У нас была юрта с дырявой крышей,с поющим в щели сверчком.Мы сидели в ней в полденьи пили дымную водус консервированным молоком.Пятую ночь дует ветер с Хингана,наступают осенние дни…— Я так давно не видел деревьев!Расскажи мне, какие они?— Они очень, очень высокие,они выше этой травы,ни один двугорбый верблюд не дотянетсядо их шумящей листвы.— Листва!Но я сам забыл ее шелест,скитаясь по этим степям;большие и маленькиекусочки зеленого,прицепленные к ветвям…Деревья — их не с чем здесь сравнить,они огромные, как облака,они зеленые, как монгольский закат,и шумные, как река.А если их много,целая роща,зеленое море огня,зеленое утром,черное ночью,синее на исходе дня… —Но, прервав наши речи на полуслове,грохотдонесся из-за реки,как будто по очень глубоким ухабампроехали грузовики.И сразу на желтом пустом горизонте,в белой степной пыли,круглая темно-синяя рощавыросла из-под земли.Она выросла сразу.Она выросла молча.Она выросла как стена —красивая темно-синяя роща,синяя дочерна.Ну что же, смотри на нее, любуйся,ты забыл здесь шелест листвы…Но тот, кто давно не видел деревьев,не повернул головы,он только поглубже надвинул каску:— Весь день облака и ветра,опять эти рощи на горизонте.Опять бомбежка с утра…

1939

СВЕРЧОК

Мы довольно близко видели смертьи, пожалуй, сами могли умереть,мы ходили везде, где можно ходить,и смотрели на все, на что можно смотреть.Мы влезали в окопы,пропахшие креозотоми пролитым в песок сакэ,где только что нашикололи техи кровь не засохла еще на штыке.Мы напрасно искали домашнюю жалость,забытую нами у очага,мы здесь привыкали,что быть убитым —входит в обязанности врага.Мы сначала взяли это на веру,но вера вошла нам в кровь и плоть;мы так и писали:«Если он не сдается —надо его заколоть!»

И, честное слово, нам ничего не снилось,когда, свернувшись в углу,мы дремали в летящей без фар машинеили на твердом полу.

У нас была чистая совесть людей,посмотревших в глаза войне.И мы слишком много видели днем,чтобы видеть еще во сне.Мы спали, как дети,с открытыми ртами,кое-как прикорнув на тычке…Но я хотел рассказать не об этом.Я хотел рассказать о сверчке.

Сверчок жил у нас под самою крышеймежду войлоком и холстом.Он был рыжий и толстый,с большими усамии кривым, как сабля, хвостом.

Он знал, когда петь и когда молчать,он не спутал бы никогда;он молча ползал в жаркие днии грустно свистел в холода.Мы хотели поближе его разглядетьи утром вынесли за порог,и он, как шофер, растерялся, увидевсразу столько дорог.Он удивленно двигал усами,как и мы, он не знал, почемубольшой человек из соседней юртыподошел вплотную к нему.

Я повторяю:сверчок был толстый,с кривым, как сабля, хвостом,но всего его, маленького,можно былонакрыть дубовым листом.А сапог был большой —сорок третий номер,с гвоздями на каблуке,и мы не успели еще подумать.как он стоял на сверчке.

Мы решили, что было б смешно сердиться,и завели разговор о другом,но человек из соседней юртыбыл молча объявлен нашим врагом.

Я, как в жизни, спутал в своем рассказеи важное, и пустяки,но товарищи скажут,что все это правдаот первой и до последней строки.

1939

«Слишком трудно писать из такой оглушительной дали…»

Слишком трудно писать из такой оглушительной дали.Мать придет и увидит конвертов клочки:— Все ли есть у него, все ли зимнее дали? —И, на счастье твое, позабудет очки.

Да, скажи ей — все есть. Есть белье из оранжевой байки.Как в Москве — если болен — по вызову ездят врачи,Под шинель в холода есть у нас забайкальские майки —Меховые жилеты из монгольской каракульчи.

Есть столовка в степи, иногда вдруг запляшет посуда,Когда близко бомбежка… Но подробности ей не нужны.Есть простудные ветры. Но московское слово «простуда»Ей всегда почему-то казалось страшнее войны.

Впрочем, все хорошо, пусть посылки не собирает.Но тебе я скажу: в этой маминой мирной стране,Где приезжие вдруг от внезапных простуд умирают,Есть не все, что им надо, не все, что им снится во сне.

Не хватает им малости: комнаты с темною шторой,Где сидеть бы сейчас, расстояния все истребя.Словом, им не хватает той самой, которой…Им — не знаю кого. Мне — тебя.

Наше время еще занесут на скрижали.В толстых книгах напишут о людях тридцатых годов.Удивятся тому, как легко мы от жен уезжали,Как легко отвыкали от дыма родных городов.

Все опишут, как было… Вот только едва лиОни вспомнят, что мы, так легко обходясь без жены,День за днем, как мальчишки, нелепо ее ревновали,Ночь за ночью видали все те же тревожные сны.

1939

ФОТОГРАФИЯ