Всё тот же сон - Вячеслав Кабанов

Книгопродавцы, однако, во все времена верят только в то, что уже продаётся. От Прево хотели одного: продолжения Большого Романа. А у него к этому времени была небольшая вещица, которую он написал без особых усилий. История, подобная пережитой им когда-то, просто и без особых затей легла на бумагу. Он и подсунул её голландскому издателю в виде продолжения, хотя «История кавалера де Грие и Манон Леско» никак не связана с событиями нашумевшего романа.

И новая книжка Прево увидела свет. Конечно же, её покупали. Не обошлось и без скандала.

«Этот бывший бенедиктинец, — писал рецензент, — полоумный; недавно он написал омерзительную книжку под названием „История Манон Леско“, а героиня эта — потаскуха, заключённая в приют и в кандалах отправленная на Миссисипи. Книжка продавалась в Париже, и на неё летели, как бабочки на огонь, на котором следовало бы сжечь и книжку и самого сочинителя, хотя у него и недурной слог».

Всё прошло. Отшумели критические страсти, и много воды утекло. Последнее приключение аббат Прево пережил в анатомическом театре. Тело его после апоплексического удара было доставлено для надлежащего вскрытия, и едва прозектор приступил к своему занятию, как аббат Прево очнулся… Однако скальпель патологоанатома уже сделал достаточный надрез, и наш герой скончался зарезанным.

Всё прошло. Роман, давший Прево прижизненную славу, как и множество других его романов, давно позабыт, а небольшую «Историю кавалера де Грие и Манон Леско», которую не хотели печатать, читают на всех языках уже третье столетие, и ни один уважающий себя мужчина не может сказать, что он что-то знает о женщинах и о любви, если он не встречался с Манон. С той самой Манон, у которой было много любовников, но всё же их число ничтожно по сравнению с нескончаемой вереницей влюблённых, которых до сих пор приводит к её ногам удивительный аббат Прево.

Второго гостя зовут Монтескье. Он современник аббата Прево, но по рождению аристократ.

Сегодня Монтескье представит свою книгу, составленную из писем.

Роману «Персидские письма» дают обычно тяжёлое определение: философский. Пусь не смущает вас это. Гобелен только с виду тяжёл. Тем более, что мы вытянули для вас самые затейливые нити, и они сплелись в орнамент таких страстей, интриг, любовных драм и восточной изысканной неги, что заскучать вам никак невозможно.

Позвольте представить третьего гостя по имени Проспер Мериме. Его рождение уже гораздо ближе: начало XIX века. Отец его был художник. А среди друзей — много наших знакомых: Стендаль, Беранже, Гюго, Мюссе, Делакруа…

Нельзя умолчать, что наш гость был шутник. Собрал, понимаете ли, славянские народные песни, издал, а на самом деле — ничего не собрал, а сам всё сочинил. А два славянина поверили — Мицкевич и Пушкин. Более того, Пушкин эти песни перевёл на русский язык. Мериме же, во искупление греха, перевёл для французов «Пиковую даму» да ещё сочинил для них пьесу про российского самозванца — под впечатлением «Бориса Годунова».

Но шутки в сторону: Мериме написал «Кармен».

Что сказать о «Кармен»? Что сказать о женщине, чьё имя известно всякому, даже тому, кто слыхом не слыхал о писателе Мериме?

Эта женщина, эта Кармен — просто дикая вольная птица. Она по прихоти своей слетела со страниц новеллы Мериме, опустилась в объятия Жоржа Бизе и блещет в чудесной его опере уже сто лет, изменяя теперь композитору — в балете, в кино и со множеством разноязычных поэтов.

Обратимся к четвёртому гостю… Вы, кажется, не ждали здесь его увидеть? Но отчего?!

Неужели могло вам показаться, что этот всемирно известный писатель, член Бельгийской Королевской Академии, окажется некстати среди бессмертных?

Ах, здесь не клуб любителей детектива… А вы полагаете, что Сименон и комиссар Мэгре такие же синонимы, как Горбачёв и Перестройка, ваучер и Чубайс? Тем лучше. Вас ждёт приятная неожиданность. Потому что знакомый ваш незнакомец Жорж Сименон написал великое множество самых разных, в том числе, больших психологических романов. Сегодня же он представит нам странную вещь, где нет истории двух влюблённых и драмы неразделённой любви. Где весьма пожилой господин, в полном достатке и благополучии, доживает счастливый век и…

Жизнь на исходе, а всё ещё только начинается. Потому что любовь не проходит бесследно. И нашу жизнь, до самого её конца, поддерживает и сохраняет неумирающая сила любви, которая и есть сила жизни.

«И всё-таки орешник зеленеет»… Это очень мудрая вещь, и вся её мудрость заключена в последней фразе, которой и закончится наша книга о странностях любви.

«… Я вхожу в квартиру и слышу крик ребёнка»…

Я вслух прочитал этот род вступления в книгу, и директору очень понравилось. Началось обсуждение. Коллеги говорят:

— Как будто это хорошо… Классические образцы! Но Сименон? Это странно…

Господи, так я ж и хотел, чтоб было странно!

— Ах, так? Тогда понятно. Но всё же странно…

Так и ушло в песок, и если б только это.

И ничего я теперь так не желаю, как выиграть 200 тысяч, потому что ничего так не люблю, как личную свободу…

Впрочем, последнее не я сказал, а Чехов — в письме к Суворину.

Но всё же я тогда ещё не твёрдо знал, что «Книжная палата» умирает.

* * *

Всё, конечно, текло, но ничто не менялось в издательстве, а я временами чувствовал, что мне опять неймётся. Как-то вспомнил Белинского. Он где-то говорил, что у европейцев есть высокая литература, шедевры. За ними следует литература весьма достойная, затем — среднего, быть может, уровня, но о которой дурного ничего не скажешь… И только где-то там, внизу, цветёт коротким ядовитым цветом бульварная литература, по нынешнему нашему — чернуха. У нас же, в России, или высокая литература, или дрянь. А для нормального литературного процесса необходима беллетристика — почтенный слой в Европе и презренный у нас.

Вот и теперь мы говорим: или классика, или чернуха. А беллетристика — куда пропала? Тем более, что со времён Белинского немало натворили мы хорошей беллетристики, да и западной вон сколько напереводили!

Вот же она, несжатая нива! Только не надо дать читателю понять, что это второй слой. Нужно этому ряду дать хорошее имя. Достойное и необычное, и завлекательное. И помогла латынь.

CLASSICUS. В прямом переводе — просто образец. И как бы вроде классика. Но как-то необычно. И главное, что образец! А образцовым может быть и детектив, и любовный роман, и приключенческая повесть… Вот вам и критерий с широкими рамками! Так…

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});