Солдат великой войны - Марк Хелприн

— Мучился и сильно.

— Вы в этом уверены? Сведения, полученные понаслышке, ненадежны, и не стоит всегда предполагать самое худшее.

— Я до сих пор чувствую его вес, — ответил Алессандро. — И его кровь.

Аттилия так посмотрела на Алессандро, что он почувствовал еще одну волну теплых чувств, усиленную еще и тем, что она — тут сомнений быть не могло — не считала себя привлекательной, возможно, из-за сходства с Дюймовочкой. Свою влюбленность Алессандро полагал знаком уважения к ее мужу, хотя мог только догадываться о мнении Артуро.

— Послушайте, он, наверное, был родственником тех Фоа, которых я знаю, — предположил Артуро. — Я спрошу их, когда увижу. Я с ними знаком, потому что я тоже бухгалтер… бухгалтер-неудачник!

— Неудачник!

— Да. Потому мы и здесь, в этом не самом лучшем отеле, вне сезона, а не на Капри в августе. Разумеется, не хочу сказать, что здесь одни неудачники, но я — именно он.

— Наверно, вы правы. На данный момент я и сам беден как церковная мышь, — по голосу Алессандро чувствовалось, что он и не мечтает когда-нибудь стать богатым. — Работа у меня скучная, неквалифицированная. Я помощник садовника. Даже не садовник — только помощник.

— Для человека, который так хорошо говорит, так смело плавает… никогда бы не подумал, но то, чем занимаюсь я, еще хуже, — признался Артуро.

— Почему такой сильный и энергичный человек, как вы, неудачливый бухгалтер? Вам не хватает ума?

— К сожалению, хватает.

— Тогда почему у вас нет фабрик или флотилий? У вас вид рассерженного магната. Но и рассерженный, вы все равно остаетесь магнатом.

— Я родился, чтобы стоять вне себя, — ответил Артуро.

Алессандро опустился на стул, Рафаэлло принес ему стакан лимонада, Аттилия передала Алессандро тарелку с сыром, сельдереем и хлебными палочками. На секунду Алессандро забыл, что потерял все и всех.

— Мне всегда казалось, — продолжил Артуро, — что везде, за исключением искусства, за исключением таких, как Бетховен и Шатобриан, — у Алессандро широко раскрылись глаза, — люди честолюбивые и успешные проходят по жизни, нигде не спотыкаясь. Словно плывут по волнам, а не в них. Я выяснил, что неудача — это тормоз во времени.

— Это всего лишь отговорка, Артуро, — ласково сказала Аттилия, показывая, что она в этом не уверена, а если это и так, то ей все равно. Артуро же продолжал дальше.

— Я не могу быть удачливым бухгалтером по нескольким причинам. Во-первых, я абсолютно честен. Получаю удовольствие, жертвуя собственными интересами во имя честности. Разве это не ужасно?

— Нет, — одновременно и ровным голосом ответили Алессандро, Аттилия и Рафаэлло.

— И потом, — слова спокойно падали с крепкой челюсти центуриона с черными сверкающими глазами, — большинство бухгалтеров любят игры, и для них работа — игра. Я всегда терпеть не мог игр, всегда считал их потерей времени. Для меня бухгалтерское дело — тяжкий труд. Я страдаю, когда работаю, и мне являются чудесные видения.

— Что за видения? — спросил Алессандро.

— Религиозные и поэтические.

— То есть вы испытываете экстаз, складывая числа?

Артуро понурил голову.

— Я терпеть не могу числа. Они сводят меня с ума, точно так же, как рабы становились мистиками на галерах.

— Такое бывало?

— Разве вы не читали «Дигенис Акрит Калипсис»?

— Вы имеете в виду «Дигенис Акрит», первый византийский роман?

— Нет, «Дигенис Акрит Касипсис», — возразил Артуро. — Первый византийский роман назывался «Мелисса», так?

— Я бы знал, — ответил Алессандро.

— «Дигенис Акрит Калипсис» появился следом. А может, я и перепутал.

— Не важно.

— Вторая причина, почему я бухгалтер-неудачник, заключается в том, что я люблю округлять — даже числа. Я воспринимаю мои подсчеты как вопрос эстетический. К примеру, допустим, вы — мой клиент, и у вас, скажем, семьдесят три тысячи и четыреста лир в военных облигациях, шестьдесят девять тысяч двести тридцать две лиры на банковском счету и вы ежемесячно получаете десять тысяч триста пятьдесят лир арендных платежей. Я изменю числа так, что у вас окажется сто тысяч в военных облигациях, пятьдесят тысяч — на банковском счету, десять тысяч — на расчетном счету и ежемесячно вы будете получать десять тысяч за аренду, но ваш жилец будет сам платить за газ. Я сделаю так, чтобы ваши проценты переводились на отдельный счет, а если сумма получится неровной, я обналичу лишнее и куплю вам что-нибудь идеально симметричное, например, стеклянный шар. Я представляю клиентам отчеты о состоянии их финансов в блокнотах с прекрасными кожаными переплетами, все суммы сбалансированы, шрифты подобраны под цифры. Финансовая система клиента состоит из сосудов постоянного объема, а когда они переполняются, излишек сливается в другие сосуды постоянного объема. Неровные излишки незамедлительно отправляются в повседневные расходы. Моими стараниями клиенты получают новенькие, хрустящие банкноты в муарово-золотых конвертах идеальных пропорций, суммами по тысяче, две, четыре, пять и десять тысяч лир. Я обговариваю контракты, реализационные цены и гонорары в круглых, целых числах. Все потому, что большие числа с хвостом, отличным от нулей, напоминает мне о нашествии насекомых или о том, что человек долго не принимал ванну. — Глаза Артуро сверкали лазурью неба, он продолжил, сжав кулаки: — Я устраиваю так, чтобы в счетах за услуги указывались круглые суммы, а если допускаю ошибку, даже в самом низу заполненной расчетами страницы, ничего не зачеркиваю, не стираю, просто вырываю страницу и начинаю сначала. Для меня криво написанная буква или цифра — ошибка.

— Но при этом ваша одежда и, скажем, прическа небезупречны.

— Мне все равно, как я выгляжу, я забочусь о том, что вне меня, именно поэтому я и неудачник. Я тревожусь о слишком многом в мире, где успех приходит к тому, кто активно избегает лишних тревог, но ничего не могу с собой поделать. Небрежное и асимметричное выводит меня из себя. Возможно, — он покраснел, но не так сильно, как Аттилия, — по этой причине я так увлекся моей женой и по-прежнему увлечен ею, ибо она — гимн идеальным пропорциям. Но именно поэтому мы отдыхаем вне сезона, вторым классом, и живем в квартире на виа Каталане, из окон которой нет никакого вида.

— На втором этаже, — вставил Рафаэлло.

— И она большая, — напомнила мужу Аттилия.

— Да, — кивнул тот, — но веранды нет, вида из окон нет, и она слишком близко к улице.

— Зато рядом с синагогой.

— Далеко от моей работы.

— Ты любишь ходить пешком.

— Только не под дождем.

— В Риме по большей части дождя нет.

— По большей части я не хожу пешком.

— Ты хочешь сказать, дождь идет, когда ты ходишь пешком?

— Ты должна связывать суждение о частоте дождя с определенными периодами времени. Иначе твое отношение к статистике огорчительно.

— Не понимаю, Артуро. И знаю только одно, у нас все есть, и Рафаэлло прочно стоит на ногах… а это ты.

Артуро смотрел на песок, а потом, смущенный комплиментом, повернулся к Алессандро, и на его лице читалось: а ты? Теперь твоя очередь рассказать нам о себе и уравновесить мое признание.

— Я помощник садовника. Это все упрощает. После того, как я это говорю, никто не спрашивает, что я делаю или почему.

— А я спрошу, — возразил Артуро. — Спрошу. Мне крайне интересно.

Прежде чем начать рассказ, Алессандро откинулся на спинку стула и посмотрел на небо, словно черпая вдохновение в свете.

— Вернувшись с войны, я потерял все, но я благодарен за то, что остался жив. Несмотря на то что я видел, несмотря на разрушения, которые стали для меня нормой жизни, несмотря на ранения, после которых я выжил, и память о людях, гораздо лучших, чем я, которые погибли, меня сокрушала благодарность, ни с чем не сравнимая, захватывающая дух благодарность. После демобилизации я ехал на поезде из Вероны в Рим. Знал, что впервые по прибытии в Рим ни мать, ни отец, ни кто-либо еще не будет меня ждать. Стояла зима. Холодная и серая. Поезд заполняли бывшие солдаты, такие же, как я. Это был армейский поезд, экспресс, который не останавливался на станциях. Казалось, он мчался все быстрее и быстрее, вагоны раскачивались из стороны в сторону, летел через поля и рощи, где птицы в испуге взлетали с веток, спасаясь от черного дыма. Я смотрел в окно и, хотя иногда ловил свое отражение в стекле, по большей части видел сельскую глубинку, с древними городками и зданиями, простоявшими на одном месте не одну сотню лет, а ветер, как и всегда, пригибал к земле сухую траву. Возможно, потому, что некоторые мысли и воспоминания не покидали меня, местность казалась серой и мертвой, замусоренной соломой, наполовину похороненной под пятнами снега. Деревья стояли черные, с голыми ветвями, облака казались волнами дыма, клубящимися над горящим городом. Все это лежало передо мной, и я верил, что это все там, и хотел видеть именно это. Но видел совсем другое.