Кровь и туман (СИ) - Усович Анастасия "nastiel"

Мы в форменной одежде. Она нас узнала.

— Да! — Гантель опускается на пол. — Я знала! А Дима смеялся! Вот же олух!

Пока девчонка распаляется, рассказывая нам троим, ещё даже не представившимся и не объяснившим цель своего визита, о том, как её старший брат Дима издевался, когда она с утра сказала ему, что слышит странные голоса в своей голове и почему-то каждый раз, когда смотрит в окно, видит один и тот же пейзаж — бескрайние морские просторы, где вода имеет пурпурный цвет и явно населена кем-то нечеловеческим, — я внимательно смотрю на неё и прокручиваю как диафильм, не пытаясь восстановить его в памяти, потому что та и без меня свежа, моё самое первое столкновение с иными расами.

Бар «Дочери войны». Сирены. Даня, едва не оказавшийся жертвой, и несколько тех, кому повезло меньше. Крики, кровь. Мои три попадания из восьми — первый раз держу пистолет в руках.

И девочка, так обеспокоенная судьбой своего старшего брата, что готова вернуться в бар, представляющий из себя смертельную ловушку, лишь бы только спасти его.

Я не спросила у Вани, за кем мы идём. Просто забыла. Но теперь мне это не нужно.

Я знаю её имя. Я её помню.

— Снежана, — произношу я, перебивая девчонку.

Она замолкает, принимается энергично кивать.

— Жаль, брата дома нет. — говорит она. — Он со злости помрёт, когда я стану стражем раньше него!

— Не гони лошадей, — вмешивается Ваня. Замечает мою растерянность, спровоцированную нахлынувшими воспоминаниями и пересечением реальностей, но не акцентирует на этом внимание. Лишь головой дёргает, словно немо спрашивая: «Порядок?», а я киваю в ответ, мол, да. — Тебе сначала стоит пройти трёхдневный вводный курс. А до этого, по правилам, двадцатичетырёхчасовая пауза после первой экскурсии для того, чтобы принять решение, хотя, как я понимаю по твоей реакции, в этом нет необходимости, да?

Снежана прыскает.

— Шутишь, что ли? Да я мечтала стать стражем с того самого момента, как впервые о них узнала! И ведь чувствовала, что папа скрывает что-то! Морская пехота — ага, как же!

— Вообще-то, твой отец не был стражем, — произносит Ваня. — Мама была.

Эта новость стирает с лица Снежаны весь восторг, вырисовывая на нём дикое удивление. Девушка даже на скамейку оседает.

— Жесть, — заключает коротко. — Хотя, теперь многое встаёт на свои места… Она была миротворцем, да?

— Ага.

— Ух.

Снежана быстро проводит ладонью по лицу.

— Уверена, что двадцать четыре часа тебе не понадобятся? — спрашиваю я.

Мне, в своё время, ой как нужны были. Голова пухла от того, что я узнала, и это время понадобилось ей, чтобы остыть, а вместе с ним и прийти к осознанию того, что весь мой мир был лишь занавесом, скрывающим реальность, которой я принадлежала по праву рождения.

— Уверена, — Снежана снова встаёт. — Ради мамы.

— Тогда пошли, — Даня указывает на дверь вверх по лестнице позади себя. — Нас ждёт портал, штаб и три самых незабываемых дня в твоей жизни.

Снежана быстро накидывает толстовку, до этого валяющуюся на полу у блинов для штанги, и семенит за Даней, который уже поднимается. Я чуть медлю. Некоторое время стою, собирая рассредоточенные вспышками прошлого мысли в кучу. Ваня всё это время топчется рядом и ждёт.

— Ты удивилась, когда увидела её, — говорит он. — Знакомая?

— Да. И не поверишь, насколько давняя. Аж из прошлой жизни.

— Я восхищаюсь тобой, если честно.

— А? — переспрашиваю я, потому что слышать такой мне странно и даже дико. — Чем?

— Тем, как ты справляешься. Вечно натыкаться на призраков прошлого и не потерять голову — такое нужно уметь.

— Кто сказал, что я её не потеряла?

Ваня хмыкает, принимая мои слова за шутку. Разговор окончен. Ваня поднимается по лестнице, но медленно, позволяя мне себя догнать.

— Хочу, чтобы ты узнала первая, — вдруг говорит он у самой двери, хватаясь за её ручку. На меня не смотрит. Я молча жду продолжения. — Мама будет, наверное, в ярости, но я планирую сделать Лене предложение в этом году. Рано, конечно, и это понимаю даже я, но в нашей ситуации каждый последующий день может стать последним, так что…

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

— Я не собираюсь отговаривать тебя, Вань, не оправдывайся, — я хлопаю его по спине. — И если ты просишь моего благословения, то оно всё твоё. Ты молодец.

Под моей ладонью, задержавшейся на Ваниной спине, расслабляются мышцы. Он услышал то, что хотел, хотя, мне кажется, даже если бы я была против, это бы мало изменило его решение.

Ванина смелость заражает.

Переходя дверной проём и снова оказываясь в кухне, я уже вижу, как, возвращаясь ночью домой, наконец читаю Власово письмо.

* * *

Иногда наступают мгновения, когда я особо сильно скучаю по Власу. Отсутствие его ощущается физически, а нехватка переходит на клеточный уровень. Я не знаю, с чем это может быть связано. Я не была привязана к нему. Он мне нравился, и он был тем, на кого я могла бы положиться, но… Я начала влюбляться, я не была влюблена.

Возможно, тогда мне не хватает именно комфорта, который дарил Влас, просто находясь рядом?

Я раскрываю письмо. Передо мной исписанный плотными строчками и почерком, напоминающим искусную роспись, потёртый лист бумаги.

Несколько раз читаю первую строчку, где только моё имя, в надежде унять беспокойство, но всё бесполезно. Я понимаю, что в это ледяное озеро мне не зайти, если я буду останавливаться после каждого сделанного шага, а потому делаю глубокий вдох и долгий выдох за ним и начинаю читать вслух:

«Милая Ярослава!

Мне много лет, а я так и не научился складывать слова в предложения, поэтому заранее прошу меня простить. Но это не единственное, на что я не способен. Туда же — говорить тебе „прощай“. Это кажется неправильным, неестественным, как добровольно отдать часть себя со словами „я выживу и без этого“…

Вот только я не слышал, чтобы хоть в каком-либо из миров живые существа научились жить без сердца.

Мы были счастливы, знаешь? Писатели сотни лет слагали прозу о любви, художники посвящали ей полотна, режиссёры снимали картины, восхваляя её имя, но всё, что было у нас, было иным. Нас нельзя было назвать идеальными, но мы любили друг друга так сильно, что ни одно из сказанных нам в спину слов не имело значения.

Когда ты родилась, для меня, честно, ты была лишь очередным ребёнком в роду, которому я стал чем-то вроде… талисмана, не знаю. Или старой ненужной вазой, которая передаётся от предка к потомку. Забавно, если так подумать… Ну, не важно. Так вот, очередной ребёнок, какими были десятки до тебя. Ничего особенного: появившийся на свет человек, которому суждено было заполнить собой отмеренный отрезок истории.

Ты росла. Развивалась. Я только смотрел, как до этого смотрел, как рос твой отец, и твой дед, и твоя прабабушка, и представлял, как когда-то увижу твоих детей, и детей их детей, и так далее, пока мне наконец не надоест, но… ты сама решила, что всё будет иначе.

Я нравился тебе. Ты не скрывала этого ни от кого, даже от родителей, которые, в общем-то, были категорически против. Я, если честно, тоже. Знал, что из этого ничего не выйдет, и не видел смысла даже пробовать, а ты…

Боже! Ты сдаваться не собиралась. Была настойчива. Я не понимал. Думал, зачем, когда вокруг столько парней твоего возраста? А ты плевать хотела на мои непонимания. Говорила, мол, знаешь, что в итоге мы будем вместе, а мне приходилось только прятать глаза в сторону, когда на меня с презрением смотрел твой отец.

Все считали это подростковой глупостью. Все, кроме тебя. И где-то спустя полгода случай позволил тебе доказать свою серьёзность всем остальным, включая меня.

Тогда мы уже были друзьями. Довольно близкими, чтобы проводить время вместе, но недостаточн ыми, чтобы, скажем, делиться какими-то секретами… В общем, в один день я вернулся в Дубров после долгой рабочей поездки и внезапно свалился с болезнью. Что-то вроде человеческой ветрянки, разве что я был покрыт не красными прыщами, а фурункулами размером с фалангу большого пальца. Зрелище ужасное. Я заперся в квартире, потому что боялся, что это заразно, но многие вещи всё же не мог делать сам, и ты вызвалась помочь, заручившись поддержкой Дани как миротворца. Вы двое проводили со мной по восемь часов в день, пока я бодрствовал, а потом уходили, оставляя меня отдыхать на ночь. По крайней мере, я именно так и думал. Но однажды ночью мне стало очень плохо, и я начал задыхаться. Пытался дотянуться до телефона — но всё было бе з толку: я только уронил его на пол с прикроватной тумбочк и, вместе со светильником и книгой, которую читал перед сном.

Тогда я подумал — всё кончено. Закрыл глаза, позволяя недугу забрать меня, но услышал шаги в коридоре, и уже спустя пару секунд ты оказалась в моей комнате, а всё потому, что, оказывается, когда Даня уходил, ты оставалась, но пряталась в кухне, устроившись между холодильником и кухонным гарнитуром — как раз там, где мне тебя было не видно.

Ты была со мной каждую ночь. Я болел чуть больше двух месяцев.

И под самый конец болезни, когда в слежке за мной уже не было смысла (но ты всё равно оставалась, просто уже не пряталась), я проснулся утром и увидел тебя, сидящую на полу, подложив под себя плед, и смотрящую что-то в телефоне. Ты была в наушниках и не слышала, как я позвал тебя. То, что было на экране, смешило тебя. Ты улыбалась.

Я навсегда запомнил эту улыбку, потому что именно в то утро растрёпанная, уставшая от бессонных ночей девчонка умудрилась претворить свой план в жизни — и я в неё влюбился, точно так, как, она говорила, будет.

После этого я, честно тебе скажу, перестал считать одинаковые дни, идущие друг за другом. Знаю, ты терпеть не можешь лирику, но прими как факт — благодаря тебе впервые за сто с лишним лет я наконец почувствовал себя живым.

Поэтому мне больно. Не хочу, чтобы ты думала, что предала меня. Теперь я знаю, что ты поступила так, как должна была. И если бы ты сделала по-другому, ты бы не была той, в кого я когда-то влюбился.

Моя Ярослава тоже была сумасшедшей, когда дело касалось спасения чужих жизней, несправедливо поставленных под угрозу, но было кое-что, о чём она не забывала даже в эти моменты: она всегда помнила, что после всего произошедшего будет обязана вернуться домой.

Пусть это будет тебе советом от самой себя. Спасай чужие жизни, но береги свою.

Влас».