Кровь и туман (СИ) - Усович Анастасия "nastiel"

Нельзя выборочно хранить тайны, если я решила быть честной. Нельзя.

— Она расскажет, — говорит мама. — Ты же знаешь, они с Артуром ничего друг от друга не скрывают.

Я поднимаю на них взгляд. Дмитрий смотрит на меня, приподняв одну бровь. Ожидает подтверждения или отрицания маминого предположения.

Я только и могу, что пожать плечами.

— Это будет правильно, — говорю.

В этот же момент голоса ребят, сидящих в комнате, становятся громче, заполняют коридор.

— Ты чего тут так долго? — спрашивает Артур за моей спиной. — Наша партия следующая.

Я в последний раз гляжу Дмитрию в глаза, затем поворачиваюсь к Артуру, подошедшему ко мне близко и теперь стоящему в одном шаге, и говорю:

— Я знаю, кто твой родной отец.

Артур хмурится. Смотрит на меня непонимающе, дёргает головой.

— Что?

— Ты хочешь, чтобы я назвала его имя?

Смотрю на Артура. Жду ответа. Он, похоже, не до конца понимает, что я говорю серьёзно, поэтому с некоей иронией отвечает:

— Да.

Я на выдохе произношу это имя.

Имя того, кто умудрился стать значительной частью моей жизни, хотя когда-то давно обещал всеми возможными способами спрятать себя от нас.

Похоже, не у меня одной всё так часто идёт не по плану.

* * *

На крыше нас немного: тётя Аня, мои родители, близнецы, Артур, собственно, я и приглашённый член Совета. Эту женщину я вижу впервые. Внешне она явно старше мамы и тёти Ани. Думаю, мне она была бы скорее бабушкой. У неё длинные седые волосы, перекинутые через левое плечо струящимся водопадом, тёмные, практически чёрные глаза-пуговки и то, что на узком лице первым бросается в глаза — выпуклая уродливая родинка на подбородке.

Может из-за неё, а может по какой-либо другой причине, но та, кого Дмитрий во время приветствия назвал Стефанией, у меня вызывает стойкое отвращение.

— Кто отправит Валентина к Спящим?

Вопрос Стефании подхватывается ветром и разносится по крыше. Ближе всего ко мне стоят близнецы. Вопросительно гляжу на Даню. Он — на Ваню. Тот в ответ пожимает плечами.

— Думаю, Валя хотел бы, чтобы это сделал его боевой товарищ, — произносит тётя Аня. — И лучший друг.

Она протягивает руку в сторону Дмитрия. Он перестаёт вжимать голову в плечи, пряча пол-лица за высоким воротником тёплого пальто, и принимает ладонь тёти Ани. Секунду они жмут друг другу руки, удерживая зрительный контакт. Когда тётя Аня дёргает уголком губ, я различаю одинокую слезу, скатывающуюся по её щеке.

Даня и Ваня рассказывали, что она много плачет по ночам. То же говорила и мама. Но я ни разу не видела, чтобы тётя Аня позволяла себе выставлять слабость на всеобщее обозрение.

— Так будет правильно, — говорит Ваня, соглашаясь с маминым решением.

Даня молча кивает.

Дмитрий подходит к Стефании. Я, затаив дыхание, жду, что будет дальше. Стефания снимает с пояса какой-то железный предмет. Щелчок, предмет раскрывается… и я узнаю в нём обод, который мне на предплечье надели в день, когда я приняла клятву.

Обод закрывается на руке Дмитрия. Точнее, одна его часть. Вторая, как это принято, сковывает предплечье члена Совета.

— Ты знаешь, что нужно говорить, — произносит Стефания. — Поэтому, полагаю, мои подсказки будут лишними.

— Да, — кивает Дмитрий. — Спасибо, Стефа. Тогда приступим.

Почему-то мне становится так странно где-то внутри: то ли от предчувствия чего-то нового и таинственного, то ли от общей кладбищенской атмосферы — и это без могил как таковых. Я зачем-то накрываю рот ладонью.

— Ты был верен законам и считался перед долгом… — начинает Дмитрий, но почти сразу обрывает себя, чего, кажется, никогда раньше не было. С той стороны, с которой я стою, мне хорошо видно его хмурое, отстранённое выражение лица.

И когда он ещё даже не пытается возобновить свою речь, я уже знаю, что он не справится.

— Ты никогда не ставил под сомнения необходимость в…

Вздох. Лихорадка. Отчаяние. Я знаю, каково это — потерять лучшего друга.

Это больно. И никто не заслужил переживать эту боль один на один.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Я повинуюсь неожиданному порыву и иду к Дмитрию, сопротивляясь ветру, дующему в лицо и пытающемуся подбить меня на торможение или даже падение. Останавливаюсь где-то в полушаге. Мгновение медлю, а затем касаюсь плеча Дмитрия.

— Всё хорошо, пап, — говорю я. — Сейчас ты не обязан следовать уставу. Скажи то, что можешь.

Не то, что хочешь — потому что это может быть слишком личным. Но то, что можешь — например, высказать благодарность дням и мгновениям, которые теперь навсегда остались у Дмитрия в память о друге.

Я помню всё, что было между мной и Лией: с момента нашей встречи и до того, как я в последний раз бросила взгляд на её лежащее на земле тело, прежде чем уйти. Здесь она жива и здорова, но это не сможет изменить того факта, что однажды, хоть и не в этом мире, она умерла у меня на руках.

Кровь, которой они пропитались, мне никогда не смыть.

— Спасибо, солнышко, — Дмитрий улыбается мне. Затем снова обращается к Стефании и заговаривает, но, разумеется, не с ней, а с тем, кто едва ли может услышать: — Ты никогда не будешь забыт, мой друг. Спасибо за то, что был со мной каждый раз, когда я в тебе нуждался, и прости, что когда во мне нуждался ты, меня не оказалось рядом. Твоя смерть навсегда станет для меня чертой, разделившей жизнь на «до» и «после», но… я больше не буду разрушать ту часть, что идёт «после». Я знаю, ты бы не хотел видеть меня таким. — Вздыхает. Делает паузу, чтобы быстро взглянуть на меня. Его взгляд затуманен выпитым накануне алкоголем, январским морозом и скорбью. — Ведь, как ты всегда говорил, у нас есть дети — те, ради кого стоит, что бы ни случилось, оставаться человеком… Филонов Валентин Леонидович, мы никогда не забудем героя, которым ты погиб.

На большее привычно спокойного, собранного и сдержанного директора огромного здания уже не хватает.

И я думаю о том, что почему-то не могу даже в мыслях называть его по имени.

Он — мой папа.

— Мы никогда не забудем героя, которым ты погиб, — повторяет толпа.

Подхватываю и я, но с запозданием.

Тётя Аня подходит к Стефании с урной в руках. Открывает её. Стефания опускает свободную от обода руку внутрь и достаёт из урны некоторое количество праха. У меня к горлу подступает тошнота, но, как я замечаю, все остальные никак не реагируют на это.

Похоже, ещё одна часть ритуала.

Стефания посыпает пеплом обод, соединяющий её и папино предплечья и произносит слова на неизвестном мне языке. Пепел кружит вокруг обода, но не падает на крышу, а ровной лентой устремляется вверх, к облакам. Вслед за ним опустошается и урна. Так, две ленты, переплетаясь, достигают невидимого глазу силового поля над Дубровом и навсегда исчезают, став его частью.

Проводив их взглядом, я позволяю себе шёпотом спросить у папы, что значат сказанные Стефанией слова, забывая о том, что вообще-то должна прекрасно быть об этом осведомлена.

Но отец слишком глубоко погружён в происходящее, чтобы заметить в моём вопросе очевидную странность, и отвечает:

— Это значит: «С этой секунды и до конца времяисчисления ты принадлежишь энергии, благодаря которой был рождён, и имя этой энергии — магия. Отныне начинается твоя посмертная служба. Теперь ты Спящий».

* * *

После прощания мама идёт на работу на ночное дежурство, и я навязываюсь проводить её. Обычно детский дом я посещаю редко. Даже мимо лишний раз стараюсь не ходить, прокладывая свой маршрут по городу; слишком уж жалко смотреть на оказавшихся никому не нужными детишек, играющих за высоким крашеным забором. Но в последнее время я становлюсь частым гостем здесь. Самые маленькие начинают называть меня по имени, старшие же уже не глядят с таким откровенным недоверием.

Мне хоть и жалко их всех, но в детском доме я только ради одного.

Точнее, одной.

— Тебе точно здесь нравится? — ещё раз спрашиваю я.