Бита за Рим (Венец из трав) - Колин Маккалоу

Прежде чем Азелион успел провести в жизнь возрожденный им закон, ростовщики прослышали о его намерении и обратились к нему с просьбой снова открыть банкротские суды.

— Что? — вскричал городской претор. — Здесь, в Риме, опустошенном серьезнейшим кризисом — кризисом, какого мы не помним со времен Ганнибала, — меня просят о дальнейшем ухудшении дел? Насколько я понимаю, вы — отвратительная кучка сребролюбцев, о чем я вам и объявляю со всей ответственностью. Убирайтесь! В противном случае я открою для вас суд! Специальный суд, чтобы привлечь вас к ответственности за то, что вы даете деньги под проценты!

Поколебать точку зрения Азелиона было невозможно. Если бы ему удалось настоять на том, что требование с должников уплаты процентов незаконно, он, без сомнения, в огромной степени облегчил бы бремя их долга — и притом совершенно легальным путем. Занятый капитал должен быть выплачен во что бы то ни стало. Но — не проценты. Семпронии, семья Азелиона, традиционно защищали бедствующих; горя желанием следовать семейной традиции, Азелион отдался своей миссии со всем рвением фанатика, отвергая доводы своих противников как бессильные перед лицом закона.

Однако он допустил ошибку, не приняв в расчет того, что не все его враги были всадниками. Среди них имелись также и сенаторы, занимавшиеся ростовщичеством, несмотря на то что членство в Сенате исключало любую чисто коммерческую деятельность. И особенно такую неописуемо отвратительную, как ростовщичество. В числе сенаторов-ростовщиков был и Луций Кассий, народный трибун. С началом войны он занялся этим делом, потому что его сенаторского дохода по цензу явно не хватало. Но по мере того, как уменьшались шансы Рима на победу, Кассий обнаружил, что все средства, которые он дал в долг, задерживаются, выплаты не поступают и перспектива расследования со стороны новых цензоров становится все более реальной. Хотя Луций Кассий, безусловно, являлся самым крупным заимодавцем из числа членов Сената, он впал в отчаяние и пребывал на грани паники. При этом, будучи по натуре противоречивой личностью, Кассий начал действовать, и не только от своего имени: он выступил в защиту всех ростовщиков.

Азелион был авгуром. А так как он был к тому же и городским претором, то регулярно наблюдал предзнаменования в интересах города с подиума храма Кастора и Поллукса. Через несколько дней после столкновения с ростовщиками он, как обычно, уже отметил добрые предзнаменования и вдруг обратил внимание, что толпа на Форуме у его ног значительно гуще, чем бывает обычно, когда люди собираются поглазеть на авгура.

Когда Азелион поднял чашу, чтобы совершить возлияние богам, кто-то бросил в него камень. Он ударил жреца чуть выше левой брови. Азелион пошатнулся, чаша выпала из его рук и со звоном покатилась по ступеням храма. Освященная вода брызнула во все стороны. Теперь камни полетели отовсюду, настоящая туча камней. Низко пригнувшись и закрывая голову пестрой тогой авгура, Азелион бросился к храму Весты. Но добропорядочные люди из толпы разбежались, как только поняли, что происходит. Разъяренные ростовщики преградили Азелиону путь к убежищу у священного очага Весты.

У несчастного городского претора оставался один только путь — по узкому проулку, называвшемуся кливусом Весты, и вверх по лестнице Весталок на Новую улицу, проходившую в нескольких футах выше уровня Форума. Преследуемый толпой убийц, Азелион кинулся, спасая свою жизнь, на Новую улицу. Там располагались многочисленные таверны, обслуживавшие как Форум, так и Палатин. Взывая о помощи, Азелион вбежал в заведение, принадлежавшее Публию Клоатию.

Но помощи он не дождался. Пока два человека держали Клоатия, а двое других — его помощника, остальные убийцы, все вместе, подняли Азелиона и растянули его на столе — в точности так, как прислужники авгура поступают с жертвенным животным. Один из них перерезал Азелиону горло с таким наслаждением, что нож заскрежетал по шейным позвонкам. Городской претор умер в таверне, растянутый на столе, в потоках крови. Чуть позже Публий Клоатий плакал, кричал и клялся, что не знает никого из этой толпы! Ни одного человека!

Оказалось, что вообще никто в Риме их не знает. Возмущенный святотатственным характером убийства, Сенат назначил награду в десять тысяч денариев за информацию, которая помогла бы отыскать убийц, публично совершивших убиение авгура в полном облачении во время совершения им официальной церемонии. Прошло восемь дней. Никаких сведений не поступило. Сенат решил увеличить вознаграждение, пообещав прощение для соучастника преступления, освобождение для раба или рабыни, введение в сельскую трибу для вольноотпущенников обоего пола. Ответом было полное молчание.

* * *

— А чего вы ожидали? — спросил Гай Марий у Цезаря-младшего, когда они «гуляли» — тащились по перистилю вокруг садика. — Ростовщики, разумеется, покроют это преступление.

— Так же говорит и Луций Декумий.

Марий остановился.

— И много ли ты беседовал с этим архиплутом, Цезарь-младший?

— Да, Гай Марий. Он глубоко осведомлен во всякого рода делах.

— И большинство из этих сведений, готов поклясться, не годятся для твоих ушей.

— Мои уши росли в Субуре — вместе со всем остальным. Сомневаюсь, что здесь их может что-либо оскорбить, — усмехнулся Цезарь.

— Нахальный мальчишка! — Тяжелая рука легонько стукнула мальчика по затылку.

— Этот садик слишком мал для нас с тобой, Гай Марий. Если ты хочешь, чтобы твоя левая сторона на самом деле обрела подвижность, нам следует ходить дальше и быстрее. — Это было сказано твердо и авторитетно, тоном, не допускавшим возражений.

— Не желаю, чтобы Рим увидел меня в таком виде! — проворчал Гай Марий.

Цезарь-младший решительно отцепился от левой руки Гая Мария и оставил великого человека ковылять без поддержки. Когда перспектива падения стала очевидной, мальчик снова подошел и поддержал Мария с кажущейся легкостью. Марий не переставал удивляться, как много силы таится в этой худенькой фигурке. Не ускользнуло от внимания Гая Мария и то, как умело Цезарь пользовался своей силой, безошибочным инстинктом чувствуя, где и каким образом он может добиться максимального эффекта.

— Гай Марий, я перестал называть тебя дядей, когда пришел к тебе после того, как с тобой случился удар. Я подумал, что удар поставил нас на один уровень. Твое dignitas уменьшилось, мое возросло. Мы теперь равны. Но в некоторых отношениях я определенно превосхожу тебя, — бесстрашно сказал мальчик. — Благодаря любезности моей матери — и потому, что я думал, что мог бы помочь великому человеку, — я потратил свое свободное время на то, чтобы составить тебе компанию. Я пытаюсь вернуть тебе способность ходить. Ты хочешь валяться на своем ложе и заставляешь меня читать тебе вслух, а запас историй, которые ты мог рассказать мне, исчерпался. Я уже знаю каждый цветок, каждый кустик и каждый сорняк в этом саду! Скажу тебе прямо: вся эта затея себя изжила. Завтра мы выйдем на кливус Аргентарий, и мне все равно, пойдем ли мы вверх по нему, на Марсово поле, или вниз, через Фонтинальские ворота, но завтра мы выйдем!

Свирепые карие глаза уставились сверху вниз в холодные голубые, и как ни заставлял себя Марий не обращать на это внимания, глаза молодого Цезаря напоминали ему глаза Суллы. Это было все равно что встретиться на охоте с большой дикой кошкой и обнаружить, что глаза ее, которым полагалось бы быть желтыми, на самом деле бледно-голубые в окружении полночной темноты. Таких кошек считают выходцами из преисподней. Может быть, таковы и эти люди?

В поединке взглядов не уступал ни один из них.

— Я не пойду, — сказал Марий.

— Ты пойдешь.

— Разрази тебя гром, Цезарь-младший! Я не могу сдаться мальчишке! Ты что, не знаешь более дипломатических способов решать дела?

Искреннее удивление отразилось в этих беспокойных юных глазах, придав им живость и привлекательность, совершенно несвойственные глазам Суллы.

— Когда имеешь дело с тобой, Гай Марий, следует забыть о таких вещах, как дипломатия, — заявил Цезарь. — Дипломатический язык — это прерогатива дипломатов. Ты не дипломат. К счастью. Каждый знает свое место, когда имеет дело с Гаем Марием. И это мне нравится — так же, как нравишься мне ты.

— Ты что, не признаешь слова «нет» в качестве ответа, мой мальчик? — поинтересовался Марий. Старый воин чувствовал, что его воля сокрушена. Сначала стальные когти, а потом меховые рукавицы. Каков подход!

— Да, ты прав, я не принимаю слова «нет» в качестве ответа.

— Ладно, мальчик, посади меня здесь. Если мы собираемся завтра выйти, то сейчас мне следует отдохнуть. — Марий прокашлялся: — А что, если завтра мы отправимся на Прямую улицу? Меня отнесут туда в паланкине, а потом я выберусь из него, и мы сможем пойти куда твоей душе угодно.