Повести моей жизни. Том 2 - Николай Морозов

Но теперь оказалось не совсем так. 

Из вновь поступивших иногородних лиц почти никто не знал, кто чем занимался в нашей петербургской группе, и потому состав распорядительной комиссии вышел не совсем тот, какого мы ожидали. Мы, петербургские, сговорились выбрать одного из южан, Фроленко, не раз уже принимавшего участие в различных практических предприятиях «Земли и воли», и он был выбран всеми нашими голосами. Остальные же два баллотировались нами лишь по предварительному совещанию с южанами, чтобы удовлетворить общему настроению. Благодаря этому в комиссию попал, кроме Александра Михайлова, которого все мы очень желали, также и Тихомиров, которого многие из нас считали вялым и непрактичным, хотя и не предполагали, что через несколько лет он переменит все свои убеждения и перейдет на сторону самодержавия. 

Но он был со всеми знаком, обладал старообразной внушительной внешностью, и потому за него особенно стояли южане, а под их влиянием подали голоса и мы. 

На третьем и последнем заседании Липецкого съезда, посвященного обсуждению будущих предприятий общества, Александр Михайлов произнес длинный обвинительный акт против императора Александра II. 

Это была одна из самых сильных речей, какие мне приходилось слышать в своей жизни, хотя Михайлов по природе и не был оратором. 

В ней он припомнил и ярко очертил сначала хорошие стороны деятельности императора — его сочувствие к крестьянской и судебной реформам, — а затем приступил к изложению его реакционных преобразований, к которым прежде всего относил замену живой науки мертвыми языками в средних учебных заведениях и ряд других мероприятий назначенных им министров. Император уничтожил во второй половине царствования, говорил Михайлов, почти все то добро, которое он позволил сделать передовым деятелям шестидесятых годов под впечатлением севастопольского погрома. 

Яркий очерк политических гонений последних лет заканчивал эту замечательную речь, в которой перед нашим воображением проходили длинные вереницы молодежи, гонимой в сибирские тундры за любовь к своей родине, исхудалые лица заключенных в тюрьмах и неведомые могилы борцов за освобождение. 

— Должно ли ему простить за два хорошие дела в начале его жизни все то зло, которое он сделал затем и еще сделает в будущем? — спросил Михайлов в заключение, и все присутствующие единогласно ответили: 

— Нет! 

С этого момента вся последующая деятельность большинства съехавшихся в Липецк четырнадцати человек определилась в том самом смысле, в каком она стала теперь достоянием истории: ряд покушений на жизнь императора Александра II и их финал 1 марта 1881 года. 

Липецкий съезд был объявлен закрытым. На другой день мы отправились в Воронеж группами по два или три человека, подобно тому как явились неделю назад на Липецкий съезд[87].

4. Воронежский съезд

В Воронеже мы застали всех представителей народничества из провинции. Главнейшая их часть были пропагандисты из Саратовской губернии, вместе с которыми приехали и мои давнишние друзья, Вера Фигнер и Софья Перовская, занимавшие тогда нейтральное положение между двумя фракциями «Земли и воли». 

Собрания общества были назначены на лесистых островах реки Воронеж, вниз по ее течению, и в прилегающих к ее берегам лесах. На них мы появлялись точно так же, как и в Липецке, под видом гуляющих горожан, в лодках или пешком по берегу. 

С тяжелым чувством пришла наша группа на первое из заседаний этого съезда, где мы ожидали себе исключения. Особенно тяжело чувствовал себя я как главный обвиняемый. Но в то же время внутреннее чувство говорило мне, что, как бы ни отнеслись ко мне товарищи по «Земле и воле», я не мог ни писать, ни поступать иначе. Я чувствовал, что поступал во всех наших столкновениях не так, как было выгодно лично для меня, а так, как находил полезным для успеха освободительного движения, и говорил в своих статьях все, что думал, не заботясь о том, окажется ли это ортодоксальным с точки зрения окружающих меня или подвергнется их осуждению. Притом же я знал, что если буду исключен, то со мною удалятся и наиболее близкие для меня товарищи и мы сейчас же начнем свою новую деятельность. 

На Воронежский съезд нас собралось человек двадцать пять. Здесь были почти все члены «Земли и воли». Остальные три или четыре прислали свои мнения письменно. 

Как только мы поздоровались друг с другом и расположились в кружок на раскинутых пальто и на стволе лежащего дерева, поднялся Александр Михайлов и заявил, что здесь, в Воронеже, есть несколько человек, уже давно работавших вместе с «Землей и волей», хотя и не принадлежащих к ее составу. 

— Было бы очень желательно знать и их мнение в наших спорных вопросах, — закончил он. — Это Фроленко, Колодкевич и Желябов, только что приехавшие в Воронеж. Я предлагаю принять их в члены «Земли и воли». 

Вся наша группа поддержала его предложение, так как нам хотелось иметь для себя побольше сторонников. Именно потому мы и привезли с собою этих трех человек, которых знали почти все в «Земле и воле». Отправляясь на заседание, мы их оставили ждать в отдалении. 

Народническая группа тотчас же предложила принять троих и с их стороны. Оказалось, что те тоже ждали по другую сторону леса. 

Мы едва удержались, чтобы не рассмеяться при виде такого соответствия, и тотчас согласились на их кандидатов, а они на наших. И те и другие были немедленно приведены на заседание. 

Тогда Плеханов, поднявшись со своего места и прислонившись к стволу большого дерева, сказал: 

— Я прежде всего прошу Морозова прочесть свою статью в «Листке "Земли и воли"» по поводу политических убийств. 

Уже давно готовый к этому, я вынул из кармана соответствующий номер «Листка» и твердым по внешности голосом прочел свою статью, хотя и очень волновался внутренне. 

— Вы слышали, господа, — сказал Плеханов. — Это ли наша программа? 

Наступило тяжелое молчание, продолжавшееся с полминуты. Но вдруг оно было прервано одобрительным возгласом Фроленко, что именно так и нужно писать передовые статьи в революционных органах. 

Плеханов побледнел как полотно и сказал взволнованным голосом: 

— Неужели, господа, вы все так думаете? 

Не нашлось ни одного голоса, который осудил бы мою статью. До такой степени мысли, выраженные мною в ней, были подготовлены жестокими гонениями того времени на всякую попытку деятельности в народе. 

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});