Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Какое же из этих трех решений задачи верно? Да никакое! Надпись на печати была сделана Осинским лишь потому, что так ему казалось грознее для наших противников, и потому он выцарапал на ней шилом еще топор и револьвер, так что мы всегда смеялись, прикладывая ее к нашим предупреждениям. А подзаголовок нашего органа: «Социально-революционное обозрение» — был простой перевод с французского и обозначал, что журнал наш обозревает общественную революцию, т. е. совершающийся переворот в области науки, религии, гражданских и имущественных отношений. Ни одна из современных программ классового социализма и не мерещилась нам в то время, и социализм понимался всеми исключительно в смысле идеалистическом, по Фурье и Роберту Оуэну, а то и просто никак не понимался. Перечитав недавно писания моих бывших товарищей об этом предмете, я получил такое впечатление, как будто это были дети, еще учащиеся писать и потому заботливо копирующие каждую фразу из данных им прописей. Сам же я не написал ни одной строки о социализме, так как и тогда мне многое казалось сомнительным, особенно его материальная выгодность, хотя я и обожал Роберта Оуэна.
Социал-демократическое вступление к программе «Народной воли», написанное по собственному почину Тихомировым, как и вся его программа, было напечатано в нашем журнале при моей сильной оппозиции, причем меня поддерживало все литературно образованное меньшинство наших товарищей, да и сам Тихомиров был так мало тверд в этой программе, что через пять лет сделался сторонником самодержавия и правительственным редактором реакционных «Московских ведомостей».
Что же касается до письма к Александру III, то оно так шло вразрез с только что совершенным цареубийством, что даже сам Александр III ему не поверил.
Какой же отсюда вывод? Тот, что в наших тогдашних понятиях о сущности экономического строя и о возможности в нем тех или иных преобразований царил почти такой же сумбур, как и теперь. Ничего определенного не было, кроме мечтаний, да и для них не было свободы. Не этим сумбуром и не кротким идеалистическим социализмом Фурье и Оуэна направлялось революционное движение того времени, а реальной невыносимостью жизни под царившим тогда произволом, так как под всеми кличками и именами мы боролись только с ним.
Но возвращусь к предмету моего рассказа, т. е. к весне 1879 года.
Те же из товарищей, которые все еще не решались выговорить страшный для них, но выдвигаемый самой жизнью девиз «Борьба за политическую свободу», говорили, что мы должны призывать всех по-прежнему идти в народ, в деревни, особенно настаивая на том, что в случаях вооруженной борьбы личность царя и членов царской семьи должна быть неприкосновенна. Действия против царя, говорили они, вызвали бы взрыв фанатизма против пропагандистов новых общественных идей в крестьянстве и дали бы повод правительству прибегнуть к таким мерам, которые сделали бы совершенно невозможной жизнь в народе. Гораздо лучше было бы поднять народ не от имени социалистов или революционеров, неведомых ему, а от имени самого царя, как пытались сделать в Чигиринском уезде Дейч и Стефанович. Представительный же образ правления привел бы только к развитию буржуазии в России, как это случилось во всех иностранных монархиях и республиках. Рабочему народу, говорили они, он принес бы только вред.
С этим мы как республиканцы в душе не могли согласиться, и потому в нашей петербургской группе начался такой же раскол, какой уже был у нас в редакции «Земли и воли». Во главе теоретических противников нового пути стал Плеханов, впоследствии выработавший самостоятельным трудом за границей совершенно иное мировоззрение и сделавшийся идеологом русского марксизма, а во главе практических противников — самый страстный из тогдашних «землевольцев», мой будущий товарищ по Шлиссельбургской крепости Михаил Попов.
Когда в Петербург явился Соловьев и заявил кружку «Земли и воли» через Александра Михайлова о своем намерении сделать покушение на жизнь Александра II, раздор между нашими партиями достиг крайней степени. Александр Михайлов, доложив на собрании о готовившемся покушении, просил предоставить в распоряжение Соловьева (фамилию которого он не счел возможным сообщить на общем собрании) лошадь для бегства после покушения и кого-нибудь из членов общества, чтобы исполнить обязанности кучера.
Произошла бурная сцена, при которой народники, как называли теперь себя будущие члены группы «Черный передел», с криками требовали, чтобы не только не было оказано никакого содействия «приехавшему на цареубийство», но чтобы сам он был схвачен, связан и вывезен вон из Петербурга, как сумасшедший.
Однако большинство оказалось другого мнения и объявило, что хотя и не будет помогать Соловьеву от имени всего общества ввиду обнаружившихся разногласий, но ни в каком случае не запретит отдельным членам оказать ему посильную помощь. Народники объявили, что они сами в таком случае помешают исполнению проекта, а Попов даже воскликнул среди общего шума и смятения:
— Я сам убью губителя народнического дела, если ничего другого с ним нельзя сделать![83]
Плеханов держался более сдержанно, чем остальные сторонники старой программы, на этом бурном заседании, на котором неизбежность распадения «Земли и воли» сделалась очевидной почти для каждого из нас. Он требовал только, чтобы Михайлов сообщил обществу фамилию этого приехавшего, но последний объявил, что после того, что он здесь слышал, сообщить ее стало совершенно невозможно.
— Я знаю его фамилию, — воскликнул один из присутствовавших, кажется, Игнатов. — Это Гольденберг!
Гольденберг действительно приехал из Киева за несколько дней до Соловьева с той же самой целью, но никто из посторонних еще не знал, что мы его отговорили, опасаясь, что он как еврей может вызвать таким поступком ряд еврейских погромов со стороны тех элементов народа, которые теперь называются хулиганами.
Не решив ничего, собрание разошлось. Кто-то из нас почти тотчас же побежал предупредить Гольденберга, что ему грозит в Петербурге большая опасность и что он должен немедленно уехать на некоторое время в провинцию.
Это Гольденберг тотчас же и сделал.
Когда на следующий день мы, сторонники борьбы с абсолютизмом, сошлись между собою, мы долго и серьезно обсуждали положение дел. Я стоял за то, что если разрыв, как это выяснилось вчера, стал неизбежен, то самое лучшее — окончить его как можно скорее, для того чтобы и у другой фракции развязались руки для практической деятельности.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});- От снега до снега - Семён Михайлович Бытовой - Биографии и Мемуары / Путешествия и география
- Беседы Учителя. Как прожить свой серый день. Книга I - Н. Тоотс - Биографии и Мемуары
- Николай Георгиевич Гавриленко - Лора Сотник - Биографии и Мемуары
- История рентгенолога. Смотрю насквозь. Диагностика в медицине и в жизни - Сергей Павлович Морозов - Биографии и Мемуары / Медицина
- Самый большой дурак под солнцем. 4646 километров пешком домой - Кристоф Рехаге - Биографии и Мемуары
- Самый большой дурак под солнцем. 4646 километров пешком домой - Кристоф Рехаге - Биографии и Мемуары
- Беседы Учителя. Как прожить свой серый день. Книга II - Н. Тоотс - Биографии и Мемуары
- Фридрих Ницше в зеркале его творчества - Лу Андреас-Саломе - Биографии и Мемуары
- Рассказы - Василий Никифоров–Волгин - Биографии и Мемуары
- Мифы Великой Отечественной (сборник) - Мирослав Морозов - Биографии и Мемуары