Иерусалим правит - Муркок Майкл

Изумрудные пальмы покачивались под слабым южным ветром. Муэдзин в далеком городе начал долгую молитву о славе Божией. Я отпустил ее руку.

— Спасибо. — Ее искренность казалась почти трогательной.

Я никогда не забуду тот миг.

— Я верю тебе, — произнесла она. — Я действительно нашла своего Лоэнгрина.

Она скрылась в помещении, когда вернулся мой водитель. Она сама найдет путь домой. Она сказала, что мне не стоит за нее волноваться.

Когда я возвратился к себе, то обнаружил, что все двери широко распахнуты, а слуги сбежали. Было вынесено все. Вещи, включая любые мои документы и мебель, исчезли. Без сомнения, паша теперь знал, что произошло с его машиной.

Я помчался наружу, но водитель уже уехал. У меня не оставалось выбора — только отправиться обратно в Марракеш пешком. Паша пребывал в таком настроении, что голос рассудка на него просто не подействовал бы. Моя единственная надежда состояла в том, чтобы добраться до меллы и спрятаться, пока я не смогу улизнуть на аэродром следующим утром. Я видел повсюду руку Бродманна. Разумеется, именно он написал этот сценарий! Я начал понимать природу игр паши с мисс фон Бек, начал понимать, почему она так стремилась сбежать.

Пока я поспешно шагал по темнеющей дороге к городским воротам, ряды пальм превращались в зловещих врагов, тая десятки различных опасностей; иногда я бросался бегом. Когда я остановился, чтобы отдышаться, то понял, что все мое тело содрогается. Другой житель Запада, не ведавший о всемогуществе тирана, начал бы нервничать гораздо позже. Но я уже обладал большим опытом. Я легко мог вообразить, какую участь уготовил мне эль-Глауи. Я знал, что заставляют делать под пытками. Я помнил, как мечтал о смерти и все-таки был готов на что угодно, лишь бы мне сохранили жизнь. Я не мог еще раз вынести подобное унижение.

Еще оставалась вероятность, что паша подстроил какой-то хитроумный розыгрыш, постаравшись преподать мне урок, возможно, для того чтобы я сделался более верным слугой в будущем. Оставалось молиться лишь об этом. Спасти меня могло только чудо и ничто иное. Когда я проскользнул через узкие ворота в медину и двинулся по темным извилистым улицам, ведущим к мелле, я задумался, не совершаю ли глупости, разыскивая еврея. Возможно, он уже был мертв? Но у меня не осталось других надежд. Я удирал так, как обреченный жук-скакун бежит по горящему бревну; я знал, что шансы на спасение — лишь иллюзия. Я едва мог думать из-за тяжести в груди, спазмов в кишечнике и желудке, из-за стука моего несчастного сердца. Я постоянно стану сожалеть о том, что не отправился прямо во дворец паши, чтобы умолять его о милосердии. У меня было доказательство его доверия. Мне удалось бы избавиться от мучений, испытанных, когда я проник в обиталище евреев, оставил позади проходы и лестницы, маленькие мощеные улочки, миновал дверные проемы и перекрестки и ступил в сырой зловонный лабиринт крошечных комнат, за дверьми которых царила тишина. И когда такая же дверь затворилась за моей спиной, а голова месье Жозефа поднялась в воздух на острие ятагана паши и повисла прямо передо мной, я понял, что, как напуганный пес, сам пробрался в темницы эль-Глауи.

— Добрый вечер, мистер Битерс.

Маленький человек прошел мимо меня, по-прежнему держа голову на кончике меча, и ловким движением ятагана распахнул дверь. Мистер Микс посмотрел на меня и пожал плечами.

— Наверное, он с нами играл с самого начала. Мы — только участники его проклятого спектакля. Он лучше нас в этом деле поднаторел.

Он говорил на английском, которого паша не понимал. Нашего похитителя это беспокоило не больше, чем бессмысленная болтовня обезьян. Он даже не мог представить, что мы способны по-настоящему общаться друг с другом!

Паша захихикал, когда с нас сорвали одежду. Он посмотрел на нас с удовольствием, словно жадный любовник, и я задрожал, поняв, что вот-вот перестану управлять кишечником. Я начал умолять, чтобы он, во имя всего святого, выслушал меня; я говорил, что оставался его истинным и верным слугой, а другие люди вынуждали меня предать его. Будучи князем в своей стране, я служил ему честно и утверждал его власть. На мои исковерканные арабские фразы последовал ответ — на грубом, полудетском французском. Я опозорил его всеми возможными омерзительными способами. Я лгал ему, бесконечно предавая. Вдобавок я притворялся мусульманином, хотя в действительности был грязным маленьким евреем из Одессы. Последнее оскорбление показалось мне самым отвратительным. Он явно сделал выводы из намеков Бродманна. Я заверил, что все это ложь и я уже слышал ее. Я знал, кто ему рассказывал такую чушь и почему. Я собрался с силами. Я объяснил, что Бродманн всегда оставался моим врагом. Он был известным мошенником. Большевистским агентом.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Эль-Глауи нахмурился и хлопнул в ладоши, чтобы заставить меня замолчать. Он потешался надо мной:

— Знаменитый русский киноактер стал скулящей еврейской собакой. Неужто вы думали, что я бозволю мадемуазель Рози что-то от меня скрыть? Вас будут бытать несколько недель, а потом сунут в корзину воздушного шара вашего итальянского хозяина; шар бодожгут и выпустят в непо. Вы станете героями в западной брессе. И все, по воле Аллаха, завершится как бодопает.

В его голосе звучал восторг театрального режиссера, добавляющего финальные штрихи в постановку. Паша, кажется, ожидал наших аплодисментов. Он приказал мне войти в камеру к мистеру Миксу.

— Я боеду в Тафуэлт, чтобы разопраться с мятежниками. Это мой долг. Но я вас научу кое-каким фокусам.

Он снова хлопнул в ладоши, и на сей раз появились рабы: они сначала внесли тяжелую камеру «Пате» мистера Микса, а затем сумку, которую я спрятал под сиденьем своей «Пчелы». Вещи бросили у наших ног. Теперь эль-Глауи едва не мурлыкал.

— Мадемуазель Рози оставила это для вас.

Он не стал смотреть, как нас приковывали цепью к стене, но после некоторых размышлений положил на мою сумку голову еврея, и она покорно глядела на меня мертвыми глазми, пока крысы не стащили ее на пол.

Глава двадцать восьмая

В этом веке я стал свидетелем гибели христианской благопристойности. Удивительно, как скоро миссис Корнелиус начали беспокоить крысы — едва снесли клариссинский монастырь напротив ее дома. Первое время они возились среди обломков, а потом обнюхали южную сторону улицы и поселились там. Миссис Корнелиус говорила, что несколько крыс ее не волнуют, но это была чертова чума. Мы оплакивали уничтожение монастыря. Он служил оплотом христианского здоровья в мире языческого убожества. Его стены помнили прекрасные тихие дни, когда вдоль ручья тянулись луга, а ветер не приносил зловоние с кожевенных заводов. Несоменно, для того чтобы выделить участок монастырю, пришлось снести какой-то георгианский особняк, и, конечно, современники считали это началом конца. Мы всегда видим начало конца, всегда видим лучшее и худшее. Неважно, каким атакам подвергается город, — он все равно должен победить. Пытаться нарушить это неизменное положение, как сделали нацисты, — настоящее безумие.

«Кто ты? — спросил он. — Некий Передур[719]? Некий гасконский rapiero?» «Никакой романтики, — ответил я ему. — Вы оказываете мне слишком большую честь». Что еще я мог сказать? То же самое было с евреем в Аркадии. Я всегда признавал, что благодарен ему. Но я не Венера в мужском обличье, родившаяся из моря, как он описывал. Поэт всегда обесценивает подобные фантазии — не стоит жаловаться. Гасконский rapiero? Не так храбр, сказал я. Не так безрассуден. Я видел Муркока, которого они все презирают и которому клянутся в вечной дружбе. Он — их любимый журналист; он принимает их ложь. Он бродил по руинам монастыря после того, как рабочие разнесли стены и большинство корпусов, а холодные бульдозеры уничтожили плодовые деревья и огороды, загадили лужайки, где монахини обычно играли в крикет и устраивали летние пикники. Казалось, тут шли бои. Монастырь, это крепкое викторианское свидетельство духовных устремлений, стал одним из первых сооружений, построенных здесь — в 1860‑м, — и одним из первых был уничтожен. Миссис Корнелиус говорит, что тут хотят устроить муниципальные многоквартирные дома. Нам нужно больше муниципальных квартир, верно? И поменьше духовных утешений, так? А что еще они пожелают? Тотализаторы? «Бургер-кинги»? Продажу алкогольных напитков навынос? Хотелось бы мне увидеть, как книжный или цветочный магазин будет существовать в тени этого кошмарного бетона. Много лет на стене красовался лозунг «Vietgrove» — и еще что-то об Эйхмане[720]. Мы сверяем часы по этой стене, сообщает мальчик Корнелиус, несомненно, наслаждаясь смесью «Аякса»[721] и порошкового молока. Я предупреждал его. Вот почему он говорит в нос. Люди примут его за американца. И все же падение монастыря символизировало падение Ноттинг-Хилла. Теперь в зданиях по другую сторону Лэдброк-Гроув живут члены парламента от либеральной партии, судьи и кое-кто похуже. Я видел, как Муркок что-то сунул в карман. Очевидно, он искал деньги.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})