Смешенье - Нил Стивенсон

– Из чего это следует?

– Ганноверы – прирождённые виги, – повторил Роджер. – Говорите это себе, Даниель, по сто раз на дню, пока не поверите, а потом передайте Софии Ганноверской самым убеждённым тоном.

– Не поднимайте голову, Роджер, но мне кажется, что некоторые прирождённые тори смотрят на нас из Тауэра. – Даниель глянул в боковое окошко каюты, из которой открывался вид на укрепления за причальной стеной.

– Неужто?!

– О да!

– Со стены?

– Не совсем. Учтите, что их сейчас в Тауэре чуть больше обычного.

– Не удивляюсь, – сказал Роджер. – Отлично, Даниель. Полагаю, у вас всё-таки есть будущее как у политического интригана.

– Вы забываете, что я много лет этим кормился. Простите, Роджер, но сильнейший позыв заставляет меня отправиться в гальюн.

– На самом деле?

– Нет, потому что у меня уже три дня запор. Это всего лишь уловка. Сыщется ли здесь подзорная труба?

– И очень неплохая. Вот здесь, в ящике… нет, в левом… ниже… ещё ниже. Да.

– Для довершения иллюзии мне нужно что-нибудь вместо говёшки.

– Смородинный пудинг! – тут же отозвался Роджер, глядя на бурое полено, лежащее перед ним на тарелке.

– Вообще-то я думал про сардельки, – сказал Даниель. – Впрочем, в английской кухне столько блюд подходящего размера, формы, цвета и консистенции, что с ходу и не выберешь.

– Во Франции вас ждёт куда большее разнообразие кушаний.

– Все так уверяют. – Даниель, сунув трубу в задний карман и прихватив смородинного пудинга, отправился в гальюн. На другом корабле для этого пришлось бы идти через всю палубу и выставлять зад на обозрение Лондону, но здесь, на герцогской яхте, к лучшей каюте примыкал крохотный чуланчик со скамьей и дыркой в трёх морских саженях от воды. Над скамьёй располагалось барочное окно, чтобы впускать свет и выпускать миазмы. Даниель уселся поудобнее, приоткрыл окно и положил трубу на подоконник, слегка замаскировав её занавеской.

Соляная башня на юго-западном углу цитадели, выстроенной Генрихом III четыре с лишним сотни лет назад вокруг того, что теперь называлось Внутренним двором, выглядела так, будто её слепили из обломков других, рухнувших или взорванных бастионов. Где-то она была угловатой, где-то округлой. Там и тут приткнулись дымовые грубы или зубчатые парапеты; окна располагались без всякой чёткой системы, просто там, где каменщикам пришла фантазия оставить отверстие. Хотя, может быть, гак лишь представлялось спустя пять столетий беспрестанных переустройств, а изначально каждый камень укладывался по какой-то безошибочной логике. Позже несколько королей, носивших имя Эдуард, обнесли Внутренний двор низкой стеной со своими собственными кунсткамерами башен и бастионов. Поверх пушек и зубцов этой-то стены Даниель и направил подзорную трубу. Он смотрел на плоскую крышу Соляной башни. Она, как и некоторые другие башни Внутреннего двора, издавна служила тюрьмой для узников благородного звания. Иногда Даниелю казалось, что половина его знакомых на каком-то этапе жизни сидели в той или иной башне – включая самого Даниеля. То, что обычному заключённому Ньюгейта представилось бы свалкой строительного камня, было знакомо ему, как повару – его кухня. Он быстро навёл трубу. На том самом месте, где почти тридцать лет назад Даниель беседовал с опальным Ольденбургом, сейчас стояли двое в париках. Тогда узник и его гость наблюдали, как под покровом тьмы ввозят французское золото, чтобы купить английскую внешнюю политику. Теперь всё перевернулось: двое арестантов смотрели на «Метеор», готовый отбыть во Францию с поручением совершенно иного толка. Один – в ярко-рыжем парике, – вероятно, был Чарльзом Уайтом. Его спутника – усатого, в треуголке поверх тёмного парика – Даниель не узнавал. Оба, вероятно, попали в Тауэр после того, как заговор против короля разоблачили по доносу одного из участников. Впрочем, это всего лишь сужало круг возможных кандидатов до нескольких тысяч тори, желавших Вильгельму смерти. Человек в тёмном парике смотрел на всё вокруг с любопытством, казавшимся Даниелю несколько подозрительным. Уставляться и показывать пальцем – дурная манера, люди благородные так не делают, однако двое узников только этим и занимались. Чарльз Уайт пялился на «Метеор», и Даниель, чтобы дать ему пищу для глаз, бросил в дыру три куска пудинга. Второй человек таращился на Лондон и постоянно указывал пальцем, дергая Уайта за рукав, чтобы задать очередной вопрос. По всей видимости, его особенно занимали новые причалы и склады по берегам Темзы, выросшие за Родерхитом в последнее десятилетие. Чарльз Уайт вынужден был отвечать, указывая на какие-то строения. Удовлетворив своё любопытство, темноволосый перевёл взгляд на старую часть Лондона. Теперь он меньше расспрашивал и больше говорил сам. Вопросы начал задавать Уайт. Темноволосый, очевидно, рассказывал забавные случаи – он то упирал руки в боки, изображая (надо думать) уличную девку, то брался рукой за подбородок, чтобы выдать последнюю фразу анекдота, за которой следовал взрыв хохота – отталкивающего хохота, ибо собеседники отклонялись назад и скалились, как две гадюки, готовые друг друга ужалить. Даже с такого расстояния было видно, что зубы у темноволосого – из лучшей африканской слоновой кости. Даниель, свободный человек, с Заворожённым ужасом смотрел на двух узников, словно охотник из засидки.

Дюнкерк

Март 1696

С Ла-Манша дул холодный ветер, однако в небе не было ни облачка, и волнам оставалось отражать лишь ясную синь. Соответственно выдался тот редкий случай, когда море и впрямь синее. Золотые отблески солнца на геральдической лазури волн представлялись добрым знамением для Франции.

«Метеор» еле-еле проник в Дюнкеркскую гавань, и не потому, что его встретили враждебно. На середине Ла-Манша команда спустила флаг с крестом святого Георгия и подняла королевские лилии. Это удовлетворило французские власти, во всяком случае, яхту не разнесли в щепки артиллерийским огнём, а предоставили Даниелю возможность объясниться и отправить на берег шлюпку с письмом герцогине д'Аркашон. Загвоздка оказалась в другом: дюнкерская гавань была забита до отказа. 1) Небольшая эскадра дожидалась здесь убийства Вильгельма. Она не шла ни в какое сравнение с той, что стояла в 92-м у Шербура, тем не менее даже сейчас, через неделю после отмены вторжения, оставшиеся корабли занимали почти всю якорную стоянку. 2) Жан Бар, хотя сам ел досыта и родной город не забывал, постоянно слышал, что во внутренних областях Франции люди пачками мрут от голода. Посему он отправился на север, атаковал, направлявшийся в Амстердам конвой с русской и польской пшеницей из Балтики, разгромил голландский военно-морской эскорт и развернул все сто кораблей в Дюнкерк. Теперь их разгружали со всей быстротой, какую могли обеспечить портовые сооружения и рабочие. Тёмная вереница обозов тянулась по узкой дороге к городу и оттуда в голодающие области. 3) Как ни плохо обстояли дела во Франции, на севере они были ещё хуже; за прошедшую зиму умер с голоду каждый третий финн. Шотландия бедствовала почти так же. Шотландцы и финны, способные добраться до побережья и поднять парус, рванули туда, где рассчитывали найти еду. Многие оказались в Дюнкерке.

Ни один другой корабль не смог бы войти в порт, но когда капитану Бару доложили, что «Метеор» необъяснимым образом возвратился, тот велел расчистить для яхты место. После долгого ожидания её отбуксировали между балтийскими грузовозами, военными транспортами, финскими, шотландскими и местными судёнышками на стоянку каперской флотилии Бара и поставили на почетное место рядом с его флагманом «Альциона». Первым на борт поднялся шестилетний мальчик с деревянным мечом, второй – женщина. Худоба и чёрные мушки не помешали Даниелю узнать в ней герцогиню Аркашонскую и (в Англии, а также в странах, признающих Вильгельма королём) Йглмскую. Пробыв в её обществе два часа, он поймал себя на мысли, что она по-прежнему красива, только иначе.

Однако её внутренний пламень потух. Сперва Даниель решил, что из-за оспы. Потом – что из-за возраста. Впрочем, ей не было и тридцати. По здравом размышлении он заключил, что она просто многого добилась и потому остыла. Она – дважды герцогиня и приобрела капиталов больше, чем потеряла. С нею шестилетний внебрачный сын, славный крепыш, по виду – из тех редких детей, о которых говорят «жилец», трёхлетняя дочь и грудной младенец, Луи де Лавардак, всего нескольких недель от роду. Наверняка в прошлом у неё столько же, если не больше, выкидышей, мертворождённых детей и опущенных в землю маленьких гробиков. Люди приводят из-за моря яхты, чтобы заслужить её внимание. Так что, возможно, она притушила свой жар сознательно, чтобы дать детям и капиталам время вырасти, а планам – созреть.