Письма на воде (СИ) - Гринина Наталья "NataBusinka"

– К тому же, вы бы видели, господин, какие храмы построены по велению Его Величества, какие монастыри! – благоговейно выдохнул старик, прислушиваясь к неумолкающим звукам колокола. – Я видел только те, что в Сонгаке, но гости из Чхунджу мне рассказывали и о тех, что возвели в других землях. Злые языки говорят, что Сын Дракона, мол, пытается сим искупить свою вину перед подданными, чьи жизни он отобрал или покалечил. А пусть их… Собака лает – караван идет, я вам так скажу, господин.

Чжи Мон согласно кивнул и протянул пустую чашу за добавкой:

– Дивный вкус у твоего чая, отец! – не чудодейственный эликсир наложницы О или дамы Хэ, а всё-таки хорош. – А что наследный принц? Его Высочество Ван Чжу?

– А что принц… – пожал плечами старик. Видно было, что незатейливая похвала Чжи Мона пришлась ему по душе, и он расслабил сутулую спину. – Он молод и, как говорят, во всём полагается на свою мать, императрицу Дэмок.

При имени супруги Кванджона руки старика дрогнули и горячий напиток пролился на затёртую бамбуковую циновку, покрывавшую стол.

– И это, по-видимому, не радует тебя, отец? – Чжи Мон расплатился за чай и довольно вздохнул: не зря он сюда заглянул, не зря!

– Меня? – неподдельно изумился старик. – Мне-то что, господин. Я на своём веку повидал многих правителей. Про императрицу нашу, конечно, всякое говорят. Что холодна и жестока, беспощадна и мстительна. Не Дева Небесная, однако сам я зла от неё не видел и, надеюсь, не увижу, хотя как знать…

Он взял опустевший чайник и, подволакивая ногу, направился в кухню, а Чжи Мон вновь вышел на рыночную площадь, откуда свернул ко дворцу.

Как и следовало ожидать, в это смутное время дворец был закрыт для любых визитов, а подступы к нему охранялись, как при осаде. Но Чжи Мона подобное обстоятельство нимало не беспокоило. Он с полпинка открывал двери между мирами. Что ему какие-то каменные стены!

 

Через несколько минут он уже стоял на берегу озера Донджи, у молитвенных башен, сложенных руками госпожи Хэ. Вокруг было пустынно и тихо. Сюда, в это место уединения императора, не смел заглядывать никто. Лишь изредка возле башен появлялись служанки, чтобы по приказу Его Величества поддерживать их в порядке. И приказ этот тщательно исполнялся. Каменные пирамиды не рассыпались, не раскрошились и выглядели так, словно их возвели только что. Трава вокруг была аккуратно выщипана, и только ромашки да колокольчики тянули свои головки к нагревшимся на летнем солнце башенкам, от которых исходило тепло даже здесь, в тени могучих платанов.

С тех пор как Чжи Мон был тут в последний раз, ничего не изменилось: ни озеро, ни деревья, ни ощущения.

Здесь пахло печалью. И всё было пропитано тоской по утраченной любви. Эта неизбывная тоска таилась между камнями, ладно пригнанными друг к другу, в шёпоте травы и цветов, в перекличке птиц среди поникших крон ив и акаций.

Чжи Мон долго смотрел на молитвенные башни, а в голове у него повторялась одна-единственная фраза: «Да не останутся Небеса глухи к его мольбам, о чём бы он ни просил на смертном одре!»

Его внимание привлёк тихий плеск под крутым спуском к озеру. Повернув голову на неожиданный звук, Чжи Мон невольно улыбнулся: старая, но ещё крепкая лодка по-прежнему покачивалась на воде, так ни разу и не испытав свежести озёрного простора после того, как император катал на ней госпожу Хэ. Она стояла здесь, как и молитвенные башни, служа пристанищем памяти и утраченной любви.

Ноги Чжи Мона скользили по влажному мху, когда он спускался к лодке, что лишь уныло скрипнула, принимая его на борт, и качнулась, проседая под непривычным весом: давно уже никто не тревожил её и не ступал внутрь.

На дне, укрытом ветхой циновкой, застоялась вода. Чжи Мон выбрал местечко посуше и опустился на скамейку, пристально вглядываясь в озёрную глубину, которая, в свою очередь, внимательно всматривалась в неожиданного гостя. Сколько раз звездочёт наблюдал, как здесь сидит император, роняя в воду слёзы и горькие слова! Сколько раз порывался подойти и останавливал себя в последний момент: у скорби и слёз, как и у разделённой любви, не должно быть свидетелей.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

И всякий раз он поражался тому, как может император выносить столь неподъёмную тяжесть вины, тоски и одиночества, если от одного только ощущения всего этого хотелось бежать прочь.

Чжи Мон перегнулся через борт и протянул руку вниз. Замерев на миг в сомнении, он упрямо прикусил губу и провёл по водной глади ладонью, едва касаясь влажной прохлады листьев кувшинок и лотосов. Провёл – будто смахнул вуаль тумана. Если бы его кто-нибудь увидел, то поразился бы даже не его присутствию – только самоубийце могло прийти в голову забраться в лодку самого императора, в которой тот, бывало, и спал! Нечаянного свидетеля озадачили бы плавные однообразные движения ладони звездочёта, заканчивающиеся так, словно он прятал в широком рукаве ханбока нечто невидимое и очень значимое, что ему удавалось снять с воды.

Но рядом никого не наблюдалось, и никто не мешал Чжи Мону в его странном монотонном занятии.

Наконец астроном выпрямился и ещё немного посидел с закрытыми глазами, восстанавливая сбившееся дыхание. Читать чужие письма грешно, но что ему письма, когда он читал души так же легко, как ровную вязь иероглифов на озёрной воде, которая глубоко вздохнула, освобождаясь от гнёта, и благодарно плеснула в борт лодки.

Его совесть молчала и не мучила его. Потому что он был в шаге от того, чтобы сделать окончательный непростой выбор.

– Ты – моя причина. Причина всего…– произнеся эту странную фразу, Чжи Мон решительно поднялся и поморщился от резкого звука храмового колокола, ударившего совсем близко.

Пора.

 

Для любого другого оказаться в этот час в покоях императора было без преувеличения смерти подобно, а проскользнуть незамеченным и вовсе не получилось бы.

Но только не для Чжи Мона.

Ему потребовалось сделать всего три шага от молитвенных башен. И пусть от столь резкого перемещения покалывало всё тело и то и дело ощутимо простреливало током позвоночник, зато сейчас он стоял в сумрачной пустой комнате, выстуженной гуляющими сквозняками, и смотрел на спящего Кванджона.

Тот лежал на спине в своём неизменном чёрном с золотом одеянии, бледный, как шёлковые одеяла под ним, и трудно дышал. Рот его был приоткрыт в попытке глотнуть побольше воздуха, а слипшиеся ресницы подрагивали от тяжких сновидений. Сияющий дракон, клубком свернувшийся на груди императора, казался живым, поднимаясь и опускаясь в такт рваному дыханию, которое до краёв наполняло тишину спальни отрывистыми влажными хрипами, куда изредка вплетались невнятные стоны.

Чжи Мон прислушался и печально покачал головой: обширное поражение лёгких, излечить которое медицине Корё было не под силу.

Кванджон был виноват в этом сам: в недавнюю годовщину смерти Хэ Су он вновь провёл не по-летнему холодную ночь в лодке, надышавшись водяными испарениями и умывшись студёной росой. И пусть организм его был по-прежнему крепок и силён, длительное переохлаждение вкупе с душевной слабостью, мучительными воспоминаниями и нежеланием бороться за жизнь сделали своё чёрное дело.

Император угасал, и на этот раз безнадёжно, вздох за вздохом неумолимо приближаясь к вечности.

Сколько раз он умирал, но, уже перешагнув грань, возвращался, вцепившись в жизнь звериной хваткой! Потому что ему было ради кого это делать. А теперь – нет.

Одиночество изматывало его и высасывало все силы. Кванджон обладал редким здоровьем, однако его медленно и верно убивало отсутствие в его жизни одного-единственного существа, которое было его всем и которому он хранил волчью верность. И никто не способен был удержать его здесь, оттолкнуть от пропасти, потому что он этого не хотел.

И даже Чжи Мон, всегда ходивший с ним по краю, был бессилен, так как и сам теперь намеревался шагнуть за этот край.

Все эти годы, что он вёл Ван Со, его много раз посещали крамольные мысли нарушить завет Небес, отойти в сторону и подарить на горсть больше счастья четвёртому принцу и Хэ Су, помочь Кванджону нести его непосильную ношу. И всякий раз он останавливался за миг до решающего шага. Останавливался не из-за боязни кары на свою голову, а по одной простой причине: знал, что исход будет один, что бы он ни делал.