Рембрандт - Гледис Шмитт

Гость уже готов был подняться, и Хендрикье потянулась за свечой, чтобы посветить ему, когда снова раздался стук — на этот раз громкий и веселый.

Хендрикье направилась к двери, подавляя вновь охвативший ее беспричинный страх: ей казалось, что на улице стоит что-то черное, безымянное, угрожающее, которое только и ждет, как бы поскорей ворваться в дом. Но это оказался всего-навсего господин Ливенс. Он был в шляпе, украшенной перьями, и от него несло винными парами.

— Ба, да вы тут еще не спите и веселитесь! Не так ли, Хендрикье? — воскликнул он.

— Во всяком случае, не спим, господин Ливенс.

— А где ваш муж? Как обычно, в маленькой гостиной?

С недавнего времени Ливенс стал именовать Рембрандта ее мужем, и Хендрикье никак не могла уразуметь, почему он это делает — по доброте душевной или для того, чтобы придать их отношениям известное подобие пристойности.

— Да, но у него гость.

— Я предполагал, что у него их сегодня целая дюжина. — Ливенс взял у Хендрикье подсвечник и, поддерживая ее под локоть, повел туда, откуда она пришла. — Я встретил в таверне Фабрициуса и Маса, узнал от них о замечательной новости и просто не мог вернуться домой, не заглянув к вам и не поздравив Рембрандта.

Ливенс вошел в гостиную первым. Не смущаясь присутствием господина Тейса и удостоив последнего лишь кивка, несмотря на важную его осанку, брыжи и темно-красный драгоценный камень в ухе, он направился прямо к старому другу и на французский манер звонко расцеловал его сначала в одну покрытую красными пятнами щеку, потом в другую.

— Почему ты сидишь в таком мраке и одиночестве? Скрываешь свое счастье? — воскликнул он. — Мы все в таверне пили за тебя и заказ Руффо. Твои ученики так счастливы, словно сами получили его. Подумать только, Руффо твой заказчик! Да после такого начала ты через месяц-другой сможешь запрашивать любую цену с Медичи и Фарнезе!

Рембрандт покорно перетерпел объятие, но не ответил на него. Руки его приподнялись, но тут же упали, и жест этот пробудил в Хендрикье почти нестерпимую жалость.

— Господин Тейс, — сказал он, — позвольте представить вам господина Ливенса. Господин Ливенс, — по непонятным Хендрикье причинам, лицо его при этих словах вновь стало пунцовым, — был в течение долгого времени придворным художником короля Карла английского.

— Как же, как же, слышал! Господин Ливенс женат на дочери моего утрехтского компаньона, — отозвался Тейс, протягивая Яну свою смуглую руку.

— Вы, кажется, пили за удачу моего старого друга? — осведомился тот, берясь за бутылку рейнвейна. — А еще выпьем?

— Нет, благодарю. Мне пора домой.

Тейс был еще не усмирен — его, наверно, не усмирить даже заказом от Медичи, но Хендрикье видела, что сцена произвела на него впечатление.

— Спокойной ночи, сударыня! Спокойной ночи, господин Ливенс! Спокойной ночи, господин ван Рейн! Желаю вам веселья и дальнейших успехов.

После ухода Тейса Хендрикье прислонилась спиной к двери и долго стояла, тяжело дыша и пытаясь успокоиться. Что же с ними происходит? Опозорены они и обесчещены или, напротив, внезапно подняты на немыслимую вершину безопасности и благополучия?

Она не вернулась в гостиную, где мужчины сидели за столом, углубившись в письмо Руффо, а лишь остановилась на пороге и пожелала им доброй ночи.

— Я скоро приду, дорогая, — бросил Рембрандт, не отрывая глаз от страницы.

Но Хендрикье не поверила ему: мысли его опять куда-то унеслись, и сейчас — она знала это — он не думал о ней.

* * *

Теперь, когда «Аристотель» был закончен и отослан в Сицилию, Рембрандт с удивлением заметил, что ждет ответа от заказчика далеко не так нетерпеливо, как ждал бы его в былые дни. Затем пришел ответ — теплое письмо, в котором знаменитый коллекционер изъявлял полное свое удовлетворение и заказывал сразу две картины: «Гомера, читающего вслух „Илиаду“» и «Александра», занимающегося тем, что сочтет нужным сам художник, но и тогда Рембрандт не почувствовал той опьяняющей радости, в какую приводили его когда-то менее крупные заказы от менее важных заказчиков. У него было впечатление, словно мир за большими окнами потускнел, словно трава, деревья, неподвижная вода в канале, далекие шпили и даже само небо утратили яркость цвета и отчетливость линий, которыми отличались в дни его молодости.

Но в этой бескровной тусклости была и своя хорошая сторона. Рембрандт скоро заметил, что в своем теперешнем состоянии он менее способен не только радоваться, но и скорбеть: болезненные вспышки, разочарования, небольшие житейские потрясения — все стало теперь протекать приглушеннее и слабее. О визите Тейса он почти не думал, а если и думал, то краска не заливала больше его лицо; он уплатил проценты, так как это было условленно, необходимо и возможно, и, получив гонорар за «Аристотеля», отложил в позолоченную шкатулку пятьсот флоринов для предстоящего взноса в счет основного капитала. Но срок этого взноса больше не беспокоил художника, потому что кредитор не делал новых напоминаний, и Рембрандт начал уже думать, что достойный бюргер, убедившись в честных намерениях должника, на какое-то время удовлетворится одними процентами. А если нет — к тому, что уже отложено, всегда можно кое-что добавить, продав одного Карраччи, Порселлиса или даже одного из Брауверов.

Принял Рембрандт и другие, менее важные меры, но не потому что считал их такими уж необходимыми, а больше для того, чтобы успокоить Хендрикье. Она опять была беременна, но в отличие от Саскии, которая в таких случаях делалась молчаливой и безразличной, беременность вселила в нее какую-то гнетущую тревогу. Рембрандт продал ожерелье Саскии из двух ниток жемчуга; уступил настояниям Яна Сикса и занял у молодого человека небольшую сумму денег, дав ему в виде обеспечения картины, стоившие вдвое больше; попытался получить что-нибудь в счет старого долга с Хендрика Эйленбюрха, но, конечно, ничего не получил и только испытал острое чувство стыда за свою просьбу — бедняга выглядел таким жалким в своей лавчонке, набитой безделушками, которых никто не хотел покупать. Все, что ему удалось собрать благодаря этим мерам, лежало теперь в позолоченной шкатулке, и Рембрандт не испытывал больше соблазна лазить в нее, потому что ничем не желал обладать в окружающем его поблекшем мире. Спокойный бесцветный день сменялся монотонной ночью, за нею приходил новый день, но ничто не радовало и не треножило художника; и не он, а Хендрикье побледнела и задрожала в то июльское утро, когда у дверей их дома появился тот же костлявый человек из ратуши, который приходил к ним насчет Гертье.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});