Рембрандт - Гледис Шмитт

— Конечно, ест, и к тому же вызывает кашель. К вам сегодня кто-нибудь уже пришел?

— Нет. Дома только Хендрикье и папа. Да входите же.

С каким, однако, изяществом вытянулась в пригласительном жесте тоненькая детская ручонка! Нет, этому Титус научился не у милой молодой рансдорпки: это у него врожденное.

Однако милая молодая рансдорпка, которая вышла поздороваться с Тюльпом, могла бы потягаться с первыми красавицами города, собравшимися сегодня в ратуше. Смуглая, пышногрудая, осанистая, в белой полотняной блузе и шелковой юбке цвета шафрана, она со сдержанной, но неподдельной сердечностью усадила Тюльпа у большого круглого стола.

— Рембрандт будет счастлив видеть вас. Титус, сбегай наверх и скажи отцу, что пришел доктор Тюльп. Да не поскользнись на лестнице — ее только что натерли, — распорядилась Хендрикье.

Хозяин дома вышел к гостю с остолбенелым и взъерошенным видом: волосы у него торчали, как грива, ворот рубашки был расстегнут. Он явно был чем-то поглощен, но изо всех сил старался рассеяться: потер руки, шутливо упрекнул Хендрикье за то, что она негостеприимная хозяйка — где пряники, что она подавала за ужином, где орехи, изюм и вино? Она тут же заторопилась на кухню, мальчик побежал с ней, а хозяин и гость с минуту смотрели друг на друга поверх свечей, пламя которых казалось в дымных сумерках менее ярким, чем обычно.

— Рад видеть вас. Вы ведь всегда приходите после городских празднеств, верно? Вы не думайте — я все помню, — заговорил наконец Рембрандт.

— А я не отвлек вас от работы? Сдается мне, вы что-то заканчивали.

— Нет, нет, вы ошибаетесь. — Художник похлопал Тюльпа по плечу и уселся рядом с ним у большого стола. — Будет печально, если я стану откладывать встречу с добрым другом до тех пор, пока закончу то, над чем работаю сейчас. Похоже, это займет у меня года три-четыре.

Тюльп заранее знал, что это — не новый групповой портрет. После неудачного приема, который встретил портрет стрелков, другой такой же заказ был возможен не раньше, чем лет через десять, когда все забудется.

— Опять большое полотно на библейскую тему? — осведомился он.

— Да, на библейскую тему, но только не полотно, а гравюра. Я покажу вам ее позднее, если вы расположены смотреть.

Вернулась Хендрикье с большим подносом сластей, за нею, гордо неся графин, шел Титус. Она выложила на стол салфетки, серебро — когда она наклонилась, стоя рядом с Рембрандтом, художник провел по ее щеке тыльной стороной руки, — а затем извинилась и увела мальчика спать. Все это Хендрикье проделала так спокойно и ненавязчиво, что мужчины смогли возобновить разговор с того, на чем остановились, когда она вошла.

— Вам известно, сколько раз я писал Христа? По меньшей мере, раз пятнадцать-двадцать. И знаете, что я вам скажу? После того как я кончал очередного, меня от него тошнило.

— Вечно вы все преувеличиваете!

— Нет, это правда — я смотреть на них не мог. А теперь я хочу вам кое-что показать. Идемте наверх.

Рембрандт резко отодвинул стул, встал и взял свечу.

Наверху, в мастерской, они увидели за окном темнеющий город: огненно-красные ленты каналов, листву, металлическую в отсветах пламени, дальние улицы, обозначенные пляшущими языками огней. А затем этот странный преображенный мир выпал из сознания Тюльпа, потому что там не осталось места ни для чего, кроме полотна, к которому грубая рука поднесла свечу. Время перестало существовать, и доктор очутился на пороге пустой комнаты на постоялом дворе в Эммаусе. Мрачное само по себе, помещение было омыто бледным коричневатым золотом, и покой, царивший в нем, был таким глубоким, чудо, происшедшее там, казалось таким естественным, что Тюльп слушал, как медленно, замирая от восторга, бьется его собственное смертное сердце. Что же до Иисуса с его расплывающимся нимбом, изможденным лицом и большими молящими глазами, то это был подлинный воскресший Христос, который изведал крестную муку и могильный холод, еще сковывающий его. И доктор чувствовал, что его собственное лицо выражает то же недоумение, что и лицо молодого слуги, который стоит рядом, смотрит, как преломляют хлеб, и спрашивает себя: «Что на них нашло? Что все это значит?»

— Кто был вашей моделью? — спросил доктор, не узнавая своего голоса, повторенного гулким эхом пустой мансарды. — Где вы нашли такого натурщика?

— У Манассии бен Израиля. — Этот человек зашел к нему однажды вечером, прошлой зимой. — Он ашкеназ, вернее, был ашкеназ. Он уже довел себя до смерти. Я еще несколько раз ходил туда, надеясь встретить других таких же, как он, но потом понял что дом раввина — неподходящее место.

— Для чего неподходящее?

— Для встреч с ашкеназами. Они первым делом идут в синагогу. Многие из них, когда впервые приходят туда, смахивают на трупы — одна кожа да кости. Мне приходится соблюдать осторожность, чтобы они не увидели, чем я занимаюсь. Они — не сефарды: они настоящие помешанные во всем, что считается у них идолопоклонством; поэтому я вынужден прятаться за колонной и набрасывать в темноте, что успею.

— А на что вам эти наброски?

— Сейчас покажу. Идите сюда.

Рембрандт взял свечу и отошел от картины, но от нее по-прежнему исходило неуловимое сияние, и врач не понимал, то ли она действительно светится, то ли это только чудится. Медленно, потому что ему не хотелось расставаться с полотном, которое взволновало его, он последовал за хозяином к рабочему столу, где пламя свечи уже выхватило из мрака большую медную гравировальную доску и ворох набросков: вот хромой, вот слепец, вот голодный, вот оборванный нищий.

— Это будет гравюра «Христос исцеляет страждущих», — пояснил Рембрандт. — Ее-то я и имел в виду, сказав вам внизу, что не надеюсь кончить работу раньше, чем через несколько лет. С этой стороны расположатся больные, большинство в тени. Вот здесь, чуть сбоку, встанет Христос, такой же, как «Христос в Эммаусе» — частью светлый, частью темный. А вот тут, на полном свету, — не знаю почему, но так надо — я поставлю тех, кто вопрошает: богатого юношу, который хочет последовать за ним и не решается, храмовых служителей, писцов и фарисеев.

Взгляд Тюльпа случайно упал на рисунок, изображавший этих последних. Лица были на редкость выразительны: одни сдержанные и печальные, другие веселые и безразличные, третьи насмешливые.

— А этих вы где откопали? — полюбопытствовал он.

— Вы про фарисеев? Это комитет сефардов, который явился в синагогу что-то выяснять. Позднее я введу в гравюру целую кучу таких…

Рембрандт оборвал фразу и прислушался: где-то в пустом доме раздался звук шагов.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});