Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Толпа, идущая на бой, возбужденно вливалась в зал: несколько женщин, но в основном мужчины. Сюда шли совсем не так, как в кино. Уровень адреналина поднимался задолго до того, как люди оказывались в зале, потому что им предстояло не просто зрелище, но скорее моделирование и обучение. За техникой каждого удара внимательно следили: чувства у всех зрителей обострялись настолько, что они мысленно переносились на ринг, чтобы самим наносить и принимать удары. Ценители бокса могут говорить о нем как об искусстве все что угодно; но это прежде всего ритуал переноса и подготовки, ритуал, в котором обычный человек, которому не приходится драться, преобразуется внутри себя в человека, который дерется.
Посреди синего, черного и серого потока габардина и шерсти, на волнах которого плавающими обломками покачивались шляпы, стояла девушка лет двадцати, возможно студентка колледжа Барнарда или Вассара. В ней было не больше пяти футов роста и ста фунтов, и она, подпрыгивая, появлялась и исчезала в потоке пальто – абсолютная блондинка со стянутыми сзади волосами. У нее были ровные и безупречные черты лица и сияющие голубые глаза, увеличенные линзами очков в позолоченной проволочной оправе. Она раздавала широкополосные листовки, протестующие против бокса.
Большинство людей не обращали на нее внимания. Некоторые брали у нее листовки, не зная, что это такое. Некоторые читали их на ходу, сминали и бросали на землю. Гарри взял листовку и стал между ней и неустанно движущимся людским потоком, словно прикрывая ее. Он внимательно прочел текст, несколько раз взглянув на нее по ходу дела. Она очень походила на чуть более юную Кэтрин, и он впервые в жизни испытал нечто вроде отцовского чувства по отношению к молодой женщине, которая не была ребенком.
– Красиво написано, – сказал он. – Это вы написали?
Она кивнула.
– Просто замечательно.
– А по существу? – с вызовом спросила она.
– Ни единого пункта, против которого я мог бы возразить.
Она улыбнулась. Это был ее первый успех за вечер.
– Ну а на бой пойдете?
– Да.
– Почему?
Гарри не стал отвечать сразу, а некоторое время подумал.
– Потому что два утверждения могут быть истинными одновременно, – сказал он. – Потому что мир несовершенен. Потому что мы несовершенны. Потому что иногда нас призывают совершать ужасные вещи. И потому, что мы определяем себя в умирании, то есть вот в этом самом, – он мотнул головой в сторону зала. – Дайте нам хотя бы это.
– Я не понимаю.
– Вам и не надо. Вы прекрасны и мужественны. Вы уже там, где надо.
– Разве я не права? – спросила она, когда он двинулся внутрь зала.
– Конечно, вы правы, – ответил он.
Прежде чем погас свет, Гарри, Байер, Джонсон и Сассингэм сидели вместе в пульсирующем зале, словно в транспортном самолете перед прыжком. Напрягаясь перед боем, как и все остальные, они не произносили ни слова. В здании стало темно. Софиты, подвешенные над рингом, включились ослепительными выстрелами прямо сверху, как лучи света в библейской истории. Диктор, в рубашке и при галстуке, пробрался через канаты, пока для него опускали микрофон. У него было хорошее театральное чутье, и, схватив микрофон, он помедлил, прежде чем заговорить. Помимо гула, похожего на шум отдаленного дорожного движения, ничего не было слышно: тысячи зрителей старались молчать, ожидая, что он скажет. Они уже все знали, но рады были услышать это даже в тысячный раз.
Когда сначала Моралес, а затем Джозеф вышли на ринг, им было оказано уважение, которое оказывают всем, кто подвергает себя риску, будь то боксеры, солдаты, прыгающие с парашютом, чтобы вступить в сражение, или девушки в проволочных очках из колледжа Барнарда, в одиночку отстаивающие свои убеждения. После того как участники боя вышли из своих углов и диктор провозгласил их имена, толпа напряглась, как взведенный арбалет. Затем боксеры вернулись и с невероятным вниманием выслушали советы маленьких лысых тренеров. Они закусили капы, испытали, возможно, последний приступ страха и не успели оглянуться, как прозвучал гонг, возвещая первый раунд. После этого страх исчез, оставив только автоматические действия. Боги войны сжимают время, напускают туман перед глазами, и, если повезет, можно продержаться, пока туман не рассеется и мир не прояснится. Время замедляется, чтобы позволить блокировать удары и наносить их в точности как задумано. Зрители тоже могут воспарять к этому благодатному дару и летать вместе с боксером по путям победы или падать заодно с ним при поражении.
Когда бой после семи раундов закончился, у всех болели мышцы от следования каждому удару и уклонению от удара. Жалость к проигравшему и радость за победителя уравновешивались утомлением, пока зрители выходили, в уме или на самом деле подсчитывая деньги, которые они только что потеряли или выиграли, или пытаясь запомнить особенности только что виденного профессионального боя на случай, если придется делать то же самое. Мало кто понимал: то, что знают и вкладывают в бой боксеры, невозможно увидеть даже из первого ряда. То, что делает их профессионалами, слагается из двух частей. Первое слагаемое неотделимо от них самих, его нельзя и не надо изучать; а второе можно узнать только после нескольких лет труда и страданий. Все это позволяет им видеть, словно через осветляющий объектив, те микроскопические различия в тактике и стратегии, которые упускают те, кто не проделал этой работы, и те, кто выглядит по-дурацки, когда пытается подражать обучавшимся.
Пока зал пустел, но лампы продолжали гореть, четверо бывших десантников сидели молча.
– Вы не передумали? – спросил Гарри.
В ответ у них едва заметно изменились выражения лиц.
Едва заметно, но, тем не менее, подобно вспышке молнии и раскату грома. Он велел им порознь добираться по указанному адресу в Ньюарке, зная, что может рассчитывать, что они прибудут точно в срок.
Байер и Джонсон случайно оказались на следующий день в одном и том же поезде на Ньюарк, так же, как Гарри и Сассингэм – на другом, переправившись через Гудзон на одном и том же пароме. У них не было необходимости избегать общения, и, направившись со станции на склад в полузаброшенном промышленном районе, они заговорили с непринужденным, но озабоченным видом людей, идущих на работу. Поскольку Байер и Джонсон шли по Джонсон-авеню, Джонсон сказал Байеру, не сделавшему никаких замечаний, но выразительно на него посмотревшему:
– А вот в твою честь ничего, кроме аспирина, и не назвали[176].
– Я ничего не говорил, – возразил Байер.
– Я читаю твои мысли.
Сассингэм и Гарри, которым предстояло преодолеть большее расстояние, говорили в основном о словачке, которая работает на стекольной фабрике. Сассингэм главным образом и поддерживал этот разговор до самых ворот склада, которые открыл для них охранник в фуражке, когда они сказали ему, что явились «разгружать норвежские сардины». Байер и Джонсон ждали в огромном огороженном дворе среди гражданских грузовиков и нескольких вычурных джипов. В центре располагалось кирпичное здание, по всем пяти этажам которого шли ряды арочных деревянных дверей, но окон не было. Все двери были закрыты. Когда-то прямо у здания проходил канал, и эти двери служили для погрузки и разгрузки барж. Но это было в девятнадцатом веке, и канал давно зарыли. По углам к кирпичной кладке цеплялись, словно плющ, пожарные лестницы, а по фасаду шли ряды чугунных розеток, показывавших, где к стене крепятся внутренние балки.
Гарри, словно у бара времен сухого закона, дернул за шнур колокольчика. Открылась маленькая калитка. Человек, впустивший их, сказал:
– Все на втором этаже, кроме грузовика – тот стоит на стоянке у входа.
– Я видел, – сказал Гарри. – Тюки уложены не сплошняком, верно?
– Да, там в центре пустое место, с подпорками и вентиляцией. Чтобы добраться до него, вытащите из двух задних рядов по четыре тюка посередине. Задний борт свободно откидывается, а тюки, которые надо вытаскивать, обвязаны трижды, чтобы не развалились.
– Кто об этом позаботился? – спросил Гарри.
– А сами как думаете? – прозвучало в ответ, что подразумевало Вандерлина. – Он и обед оставил, полагая, что вы можете задержаться здесь на какое-то время.
Пока они поднимались по широкой лестнице из тяжелых балок и досок, Байер спросил:
– Что это за контора?
Прежде чем Гарри успел ответить, они достигли второго этажа. Половина его была отгорожена, но оставалось еще обширное и темное пространство, кроме тех участков, которые освещались огромными, горевшими солнечным желтым светом лампами начала века, похожими на кабачки-рекордсмены, с гигантскими нитями накаливания размером с рессору детской коляски. Пол был покрыт пересушенным дубовым паркетом, на котором остались вмятины от сотни лет ходьбы. Внутри было тепло, потому что кирпич впитывал солнечный свет необычайно жаркого бабьего лета. На столах, сдвинутых под одной из огромных тыквенных ламп, были разложены карабины, магазины с патронами, ручной пулемет и коробка патронных лент, базука с тремя ракетами, пять брикетов пластиковой взрывчатки, запалы, складные носилки, резиновая десантная лодка с четырьмя веслами, четыре ручные гранаты, четыре индивидуальных медицинских комплекта, сухие пайки, на другом столе ждал обед из ресторана «Сарди», хотя было сомнительно, чтобы какой-либо работник «Сарди» лично доставил его на склад.
- Миф. Греческие мифы в пересказе - Стивен Фрай - Зарубежная современная проза
- Страна коров - Эдриан Джоунз Пирсон - Зарубежная современная проза
- Полночное солнце - Триш Кук - Зарубежная современная проза
- Ночь огня - Эрик-Эмманюэль Шмитт - Зарубежная современная проза
- Когда бог был кроликом - Сара Уинман - Зарубежная современная проза
- Последняя из Стэнфилдов - Марк Леви - Зарубежная современная проза
- Ребенок на заказ, или Признания акушерки - Диана Чемберлен - Зарубежная современная проза
- Этим летом я стала красивой - Дженни Хан - Зарубежная современная проза
- Дом обезьян - Сара Груэн - Зарубежная современная проза
- Собака в подарок - Сьюзан Петик - Зарубежная современная проза