Дочери Лалады. Паруса души - Алана Инош

треугольный островок щетины. Не вполне ясно было, слушал ли он чтение стихов или был погружён в свои мысли, но всякий раз, когда Онирис шевелилась в своём кресле и меняла позу, его ухо чутко вздрагивало в её сторону.

Быть может, он думал о том, что его погибшая супруга сделала в своё время горький и роковой выбор между материнством и службой в пользу последней... Она ещё кормила, когда над мысом Гильгерн начали сгущаться штормовые тучи; вся семья была против, и особенно он сам — он умолял её остаться. Но она принудительно закончила у себя выделение молока, снова облачилась в мундир и рассталась с отросшими волосами. Они у неё были очень красивого светло-каштанового с рыжеватым отливом оттенка и за семнадцать месяцев успели отрасти на довольно большую длину — она уже завивала их и укладывала, но морскую косицу по-прежнему носила. Когда стало известно, что грядёт большая битва, она приняла решение явиться в морское ведомство и объявить о своём желании вернуться к службе. Она могла оставаться в резерве, так как недавно стала матерью, и он уговаривал её остаться дома, не рисковать жизнью. Но, услышав в купальной комнате щёлканье ножниц, понял, что она не останется. Красиво завитые и уложенные локоны падали к её ногам, ознаменовывая конец мирной жизни, а потом её рука с бритвой протянулась к нему. Он отказался помогать ей в этом, и тогда она побрила голову сама. Облачаясь в мундир, она посетовала, что из-за материнства немного поправилась, и он стал самую малость тесноват, а перешивать и расставлять его не было времени. Вопрос этот она решила, несколько суток поголодав. Ко времени сражения мундир уже сидел на ней безупречно.

Высокая цена была у этой безупречности. Он, как мог, пытался прикрыть её во время сражения, зачастую в ущерб выполнению собственных боевых задач, и она, видя это, вырвалась из-под его опеки, желая и сама участвовать в бою полноценно, и его не отвлекать.

Когда настал полнейший хаос, он на время потерял её из виду. Её корабль был атакован и вступил в абордажную стычку, она не стала отсиживаться за спинами своей команды и сражалась с саблей в руках. Впопыхах она не успела надеть лёгкий морской доспех, который мог прикрыть хотя бы её туловище, и клинок противника пронзил её сердце насквозь.

Он увидел её уже лежащую и по мостику из хмари бросился к ней, но уже ничем не мог помочь. Её смерть настала мгновенно: сердце было перерублено вошедшим в тело клинком пополам.  

Ему оставалась только месть — яростная, неумолимая. Разъединить два сцепленных в абордаже судна было очень трудно, переплетались они очень тесно, почти намертво, и идущий ко дну вражеский корабль потащил бы за собой и корабль Ронолинд. И он вступил с ним в бой с другой стороны, ставя своей команде цель всё-таки отсечь судно жены от вражеского. Ценой невероятных усилий и кровавой резни им это удалось. Стрелки ядрами из сжатой хмари на вражеском корабле были ослаблены, потому что у них сутки назад закончилась еда, а потому не могли оказать должного отпора, и он с близкого расстояния расстрелял судно противника, просто разнёс в щепки и пустил ко дну. Корабль жены удалось сохранить. Он отомстил, но успокоения его сердцу месть не принесла.

Он вернулся домой к восьмимесячному сыну. Когда он брал его на руки, те уже были затянуты в перчатки вдовца. Пока он служил, сын рос в семье его тёщи и всё время ждал батюшку домой. Батюшка любил его, но не мог в полной мере проявлять нежность, потому что берёг его от собственной боли. Он заковал свою грудь в незримую броню, сквозь которую страшный кристалл не мог пробиться, но и нежность осталась запертой внутри. Перед ним стоял выбор: открыть сердце сыну, выпустив на него чудовище своей боли, или быть холодным, но уберечь его? Он предпочёл второе. Нет, он не был совсем отчуждённым, он улыбался сыну и брал его на руки, читал ему перед сном книги, когда бывал дома. Он исполнял свои отцовские обязанности, как мог, но настоящее тепло и нежность оказались запертыми внутри вместе с болью.

Сын всё равно страдал. Он не был укушен чудовищем боли, но рос лишённым очень многого. Эвельгер пытался ему это объяснить, уверял, что любит его, просто вынужден быть сдержанным в проявлении чувств, но только лет с пятнадцати сын начал что-то понимать и сочувствовать отцу. Он пытался отогреть его своим сердцем, Эвельгер ценил его усилия и старался хоть немного улыбаться, но прошло немало лет, прежде чем светлая воительница по имени Онирис освободила его от боли.

Сегодня ночью он намеревался встретиться во сне с сыном и наконец распахнуть ему своё сердце. Эвельгер долго не мог решиться, останавливало сомнение: а нужно ли это сыну теперь, когда он вырос и сам стал отцом? Но лучше поздно, чем никогда.

А Трирунд с Иноэльд между тем вернулись домой поздно. В офицерском клубе произошла занятная история... поведать которую было пока некому, потому что все уже легли спать. Трирунд была изрядно хмельная, и Иноэльд буквально дотащила её до дома на себе.

Первой слушательницей этой истории стала Онирис, которая поднялась чуть свет, чтобы вознести молитвы Деве-Волчице в Доме Света. Стоя на коленях в беседке перед статуей, она краем глаза заметила слоняющуюся по саду Трирунд: та не решалась отвлечь её от молитв и ждала, когда Онирис закончит.

Наконец Онирис поднялась на ноги и пошла по дорожке к дому. Путь ей преградила выступившая из-за дерева Трирунд. Она уже худо-бедно привела себя в порядок, но была без форменного кафтана, надеясь на то, что утренняя прохлада поможет ей быстрее прийти в себя.

— Дорогая... Со мной тут одна история приключилась... Даже не знаю, как теперь поступить. Может, ты подскажешь? — обратилась к ней она смущённо.

— Я с радостью выслушаю тебя, — с улыбкой ответила Онирис. — Пойдём, присядем на веранде.

Трирунд была холостячкой, о семье пока не помышляла, посвящая себя морской службе. На дам, которые посещали клуб с матримониальными намерениями, она почти не обращала внимания, лишь иногда вскидывала взгляд. Ревностное подобострастие, с которым офицеры-мужчины вскакивали и вытягивались перед гостьями, вызывало у неё усмешку, сама она порой даже не удосуживалась встать на ноги при появлении дамы, поскольку являлась особой того же пола. Вставать она была обязана только перед старшими по званию офицерами и перед гражданскими лицами, занимавшими высокие руководящие должности.