Мятежный дом - Ольга Чигиринская

– Ты хочешь сказать, что он раздевался зачем-то? – брови женщины выгнулись, как луки.

– Ну… он увидел, что мне нелегко сидеть перед ним без одежды и решил, что я буду напрягаться меньше, если он разденется сам. Я… не мог ему ничего объяснить.

– Понятно, – женщина коснулась сенсорной панели, вроде бы не глядя на Дика, но стоило тому шевельнуться, как игольник снова поднялся.

– Я не убегаю, – вздохнул юноша. – У меня там и ботинки, и плащ, и сумка…

– Что ж, заходи, – игольник показал на дверь.

Увидев на полу укрытого одеялом Огату и планшет с незаконченным наброском под его рукой, женщина вроде бы успокоилась. Подняла планшет и пролистала изображения, глядя на Дика после каждого нажатия на сенсор – словно сверяла изображение.

– И на всем его теле не было ни одной волосинки, которая прошла бы в игольное ушко, потому что на каждой застыла капелька алой крови, – проговорила она, пряча планшет и игольник в ящик стола. Потом шагнула к Дику, снова сжала его в объятиях и поцеловала совсем не по-матерински.

И вот тут уже Дик удивился до крайности.

– Э-э-э… – только и смог сказать он, вновь оказавшись на воле и показывая на мирно сопящего Огату.

– Когда прошел слух, что ты жив, я поклялась, что сделаю это, если тебя встречу, – женщина улыбнулась. – Я бы сделала это у него на глазах, он знает. И поймет, – женщина усмехнулась и протянула ему руку. – Баккарин.

– Райан. Так будет проще. Я уже привык к этому имени. Вообще-то… то, которое известно тут всем – не очень настоящее. Настоящее – Райан.

– Ты родился в пятьдесят седьмом-пятьдесят восьмом, – к улыбке Баккарин добавились горькие морщинки. – Тогда каждого второго мальчишку называли Райаном… Помоги мне перенести Северина на кровать.

Чего-чего, а кровати здесь и близко не было. Но по этому поводу удивляться осталось совсем недолго: новое нажатие на сенсорную панель – и стена против двери отодвинулась, открывая вход в спальню.

– Ну, ты за плечи, я за ноги – взяли! – скомандовала женщина.

Безногий Огата был не так уж тяжел. Дик – не в первый раз за вечер – вспомнил брата Томмигана. Его шутку о том, что со своим урезанным весом он пропал бы без спарринг-партнера, если бы «Ричард» не подобрал маленького Ричарда… Как и Огата, он не любил свои протезы, предпочитая по мастерской перемещаться на свисающих с потолка стальных петлях, ловко перебрасывая себя со стола на стол. А еще он, как и Огата, всегда ходил на протезах в туалет – и по той же причине: «Пока можешь, лучше делать это стоя».

– Ну вот, – Баккарин устроила спящего на подушке, запахнула раскрывшиеся полы халата и укрыла его одеялом. – Теперь проспит до утра. Он бывает совершенно беспощаден к себе. Да и к своим натурщикам, когда работа у него идет… А особенно когда не идет.

– А к вам? – не удержался Дик.

– Он старается быть со мной как можно мягче, – вздохнула женщина. – Иногда так старается, что больно смотреть. Ты хочешь есть? Пить? Это ведь тяжелая работа. Я знаю.

– У меня руки слегка дрожат.

– Рукоять пылесоса должна была изображать копье Га Болг?

– Да, наверное.

– Ты не ответил на мой вопрос о еде.

– Да меня покормили вообще-то. Спасибо.

– Тебе есть куда идти?

– Да. Но стоит ли сейчас. Понимаете, я должен устроить одну встречу. Если бы не это – черта с два меня бы кто-то заставил позировать. А господин Огата взял да уснул.

– Называй его Сэйкити. Девочки не знают, кто он такой. Что за встреча?

– Меня прислал господин Ройе.

– Вот как, – Баккарин фыркнула, отбросила волосы за спину. – Земля горит под ногами, теперь мы стали нужны Ройе…

Словно отзыв на ее слова, пол дрогнул и качнулись стены. По шелковым потолкам пошла волна, из общих помещений донесся притворно-панический женский визг и пьяный хохот.

– Прелесть хорошо поставленного дела, – Баккарин поднялась и кардиган стек с нее, почти упал на пол – но в последний миг был пойман ногтем, – состоит в том, что можно оставить все на людей и уйти, когда хочется. Все будет крутиться. Мне нужно принять душ и подумать – а ты, если хочешь, возьми что-нибудь в холодильнике.

Она бросила кардиган на кресло и исчезла в душевой комнате. Дик присел на кресло, стараясь не касаться шелкового великолепия. Ему тоже нужно было подумать.

Больше всего, надо сказать, он хотел, как Сэйкити – завалиться спать и забыть весь мир. Художник замучил его, заставляя принимать неловкие, напряженные позы и замирать на полчаса кряду, а то и дольше – но хуже всего при этом было не монотонное усилие, и не то, что приходилось сидеть, черт побери, голым, а взгляд. Огата смотрел как Моро. Не похотливо, нет – а так… Словно тело юноши было зашифрованным сообщением, которое позарез нужно прочесть. Хитрым механизмом, который нужно было разобрать. Только Моро хотел все перебрать и сложить по-своему, а Огата – зарисовать и открыть миру всю механику: чертежи, схемы, вот – глядите!

Сэйкити не был молчаливым художником, и Дик успел вкратце узнать историю героя, для которого послужил моделью. Кухулин у брода, один мальчишка против целой армии. В те времена в тех местах, сказал Сэйкити, война проходила с кучей условностей, и вражеские воины не могли ломануться на него всем базаром, а выходили к нему на поединок по очереди. Это несколько облегчало ему тактическую задачу удержания брода, но, поскольку их была целая толпа, ему приходилось там крутенько. А его король, его друзья и соплеменники отсиживались в это время в замке, страдая недугом уладов. Недугом чего-чего? Уладов, и не верти головой, трам-тарарам, а то я тебе ее сверну на сторону, и будешь так ходить всю оставшуюся жизнь. Улады – так называлось его племя. Когда-то они совершили подлость по отношению к одной женщине. Заставили ее бежать наперегонки с конями, а она в это время была беременна… Она умерла в муках, но перед смертью успела их проклясть, и в силу этого проклятия всякий раз, как на них нападали враги, их воины мучились как женщины в родах. Проклятие не коснулось одного лишь Кухулина, так как он в то время еще не родился, и пришлось ему отдуваться за всех… Понимаешь, о чем я? Кажется, понимаю, мастер Ога… Кхммм!!! Извините, мастер Сэйкити. А раз понимаешь, то и не вертись как… каппа в садке. Знаешь, что я думаю, боя? Нет, сэр. Я думаю, что его там просто бросили. Этот недуг уладов… на самом деле простая трусость. И знаешь, чего они боялись? Не смерти, нет. Они боялись, как бы не вышло хуже. Хотя казалось бы, куда уж хуже… Но ими владел страх, и поэтому все они, не сговариваясь, зажмурились от срама и сказали каждый себе: да. Пусть он умрет, а не мы. И знаешь, что мне еще кажется, боя? Они ненавидели его. Король – за то, что он был лучше, и моложе, и смелей. Воины короля – за то, что их жены любили его… Мне кажется, он это понимал, когда шел к броду. Понимал, что они боятся врага, но еще больше боятся и ненавидят его самого. Что никто не придет на помощь. Ты знаешь вкус этого одиночества, боя. И я хочу, чтобы каждый увидел его на твоих губах… Нет, не надо кривиться, будто тебе сунули осьминога в штаны. Просто представь себе этот брод. Вражеские знамена на том берегу, колесницы и костры, палатки, множество разномастных коней и пестрых одежд – а ты здесь один, если не считать свеженького покойника, ты ранен и устал, смертно устал, ты отнимаешь жизни у людей, против которых ничего не имеешь, а они атакуют тебя лишь потому, что жадная похотливая баба обещала им награду за твою голову. И за твоей спиной никого. Даже твой старый друг сейчас на том берегу – польстился на золото. Может быть, тебе завтра придется его убивать – и ты его убьешь, непонятно ради чего. А кто его знает – может, ты его уже убил? Может, это он остывает у тебя под ногами? Тебе противно все это. И если кто-то спросит тебя: почему ты еще не ушел с этого брода? Почему не предоставил им самим разгребать свое дерьмо? – ты бы не нашелся, что ответить…

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});