Живописец душ - Ильдефонсо Фальконес де Сьерра

голод…

– Итак, чего бы ты хотела? – кончил Тручеро свою речь.

– Что? – переспросила Эмма.

– Спрашиваю, чего бы ты хотела. Зачем просила о встрече со мной.

Если она уродина, рассудила про себя Эмма, почему мужчина смотрит на нее, преисполнившись похоти. Она снова взглянула на свои руки, на этот раз внаглую, открыто, даже повертела ими перед животом. Помотала головой, прищелкнула языком.

– Ручки совсем не белые, не чета буржуйским.

– Нет, – подтвердил он, – это – руки рабочей, труженицы, – провозгласил горделиво, будто открывая митинг.

Эмма встала. Теперь они с Тручеро сравнялись. Руки, может, и некрасивые, но в этот миг, чувствуя себя желанной, она впервые за долгое время ощутила свое тело, обновленное после рождения Хулии, тугое, сладострастное. Дрожь пробежала по спине, пробуждая порывы, не дававшие о себе знать после смерти Антонио. Она ведь не хочет Тручеро… Или хочет? Она уже давно не занималась сексом, разве что мастурбировала в одиночестве, в тишине, торопливо, почти без удовольствия. Эмма отогнала эти мысли, но так или иначе почувствовала, что может обрести над ним власть, добиться того, что этот мужчина покорится ее воле и исполнит все ее желания.

– Руки рабочей, да. – Их тела оказались зажаты между столом, о который Тручеро все еще опирался, и стулом, с которого встала Эмма. Они вдыхали запах друг друга. – Рабочей, которой надоело получать три песеты в день…

– Это можно исправить, – нежно проговорил он и обнял Эмму за талию. Эмма усмехнулась: ведь главным оружием лидера был его зычный голосина, а тут вдруг такой медоточивый тон. Тручеро по-своему истолковал ее улыбку, и рука его скользнула ниже. Эмма это предвидела, к тому все и шло, и все-таки не смогла сдержать дрожи. – Чего бы ты хотела? – повторил он и стиснул ей ягодицу.

– Место поварихи в Народном доме, – заявила Эмма, – с хорошим жалованьем.

– Работы еще не завершены, – возразил Тручеро, распалившись, тяжело дыша. – Придется подождать…

Эмма взяла его руку и с ехидной улыбкой отвела от своей ягодицы.

– В таком случае и тебе придется подождать.

– Но…

Эмма отодвинула стул, отстранилась.

– Наверняка работа найдется, хотя кухню еще не открыли. Говорят, осталось около года?

– Именно, – подтвердил Тручеро, – но там и без того многие заняты: прорабы, поставщики… Высокооплачиваемых мест на всех не хватает. Почему бы тебе не пожелать чего-нибудь попроще?

Эмма насмешливо улыбнулась, выпрямилась и самодовольно вздернула подбородок, давая Тручеро понять: если он откажет, ему надеяться не на что. Ее грудь, полная и тугая, вздымалась над плоским животом и округлыми бедрами, обрамлявшими лобок, с которого республиканец не сводил глаз. Эмма ощутила всю свою мощь, ужасающую мощь.

– Но я не хочу ничего другого, – заявила она. – Если недостаточно работы на строительстве кухни в Народном доме, займи меня покамест чем-нибудь еще. Я знаю, что партия готовит беспорядки. – (Тручеро вздрогнул.) – Это знают все, кто отирается тут! – выпалила она и потом продолжила: – Вам будут нужны организаторы, помощники, которые смогут все держать под контролем, и тебе известно, что после моих выступлений на митингах и занятий с работницами я пользуюсь авторитетом у товарищей. Ты будешь мне хорошо платить за ту и другую работу, и я тебя не подведу ни там ни там. Я хорошо готовлю, у меня есть опыт, а какая из меня активистка – это ты знаешь.

Тручеро сделал шаг к Эмме, та отступила. Он остановился.

– То, что ты просишь… – начал он, пытаясь выровнять дыхание.

– Если тебе это не под силу, я могу обратиться к другим партийным боссам. В пору митингов многие мне предлагали помощь, – заметила она с угрозой. – Были нежны со мной.

В уме у Тручеро замелькали имена и лица товарищей, друзей и не совсем, которые, не колеблясь ни секунды, удовлетворили бы просьбу Эммы.

– Посмотрю, что можно сделать, – посулил он.

– Нет, – сама себе удивляясь, возразила Эмма. – Не посмотришь, а просто сделаешь!

Одарив его на прощание красноречивой улыбкой, молодая женщина вышла из кабинета, оставив лидера в расстроенных чувствах. Стоило ей закрыть за собой дверь, как предательски задрожали колени. Держась за стену, Эмма торопливо прошла по коридору: вдруг Тручеро ненароком выглянет и увидит ее в таком состоянии. Вышла из здания, завернула за угол и теперь, избежав опасности, прислонилась к стене, вся дрожа, ничего не видя перед собой. Что она сотворила? Вела себя как вульгарная проститутка, вроде той мерзкой толстухи, которая отбила у нее работу с торговцем курами, позволив старику щипать себя за задницу. И ведь Тручеро тоже ущипнул ее! Нет, одернула она себя, со всей силы колотя по стене ладонью. Никакая она не шлюха. Вспомнила о Хулии: пора кормить ее грудью. Несколько раз глубоко вздохнула и направилась в ясли при Братстве. «Жертва», – твердила она про себя. Нет, она не торгует собой, как делают шлюхи, она приносит себя в жертву ради Хулии, ради Хосефы. Что еще она может предложить, кроме своего тела? Ее красота – единственное оружие, только им она может сражаться. А что такое тело? Какая разница, с кем спать, если не считаешь это грехом?

Далмау даже и трех положенных ночей не провел в приюте у Парка, на третий день перебрался в общежитие для рабочих, которое муниципальные власти открыли в конце 1904-го на улице Сида, в Равале.