Живописец душ - Ильдефонсо Фальконес де Сьерра

ее на прощание.

– Он сказал, что хотел бы переговорить с тобой. Выяснить отношения, – добавила Хосефа, будто прочитав ее мысли.

– Хосефа… – вскинулась Эмма: нужно было сразу расставить все по местам.

– Не беспокойся. Я сразу сказала ему, что лучше не надо. Он причинил тебе много зла, а ты не мать ему, чтобы простить без оглядки.

Эмма воочию увидела перед собой картину: мать и сын вместе, беседуют, помирившись.

– Если хотите, я уйду, чтобы он мог вернуться сюда, к вам… – начала она.

– Если ты заберешь от меня эту девочку, я умру. – Хосефа потискала Хулию, которая играла на кровати с лоскутком. – Нет, дочка, – решительно заявила она. – Далмау восстановится… я в это верю и желаю этого, но, что бы ему ни сулила судьба, его место уже не здесь.

Хосефа ненадолго умолкла. Эмма заменила ей семью, заняла место погибшей дочери, призналась она себе, поджимая губы, а Хулия… да что тут говорить? Далмау – мужчина, свободный, ничем не связанный; это он должен найти себе место где-нибудь еще. Нельзя допустить, чтобы Эмма и Хулия пострадали.

– В этом доме, – проговорила она вслух, следуя ходу своих мыслей, – следует остаться нам, чтобы как можно лучше заботиться о нашей чудесной малышке. Пусть Далмау помогает, это его долг; нам любая помощь понадобится, чтобы решить проблему Анастази. Просто ума не приложу, как от него избавиться… – Хосефа покачала головой, потом снова радостно засмеялась. – К тому же я не представляю, как бы я спала с Далмау в одной постели, – пошутила она.

«Мало чем поможет нам Далмау, ведь и ему самому предстоит жить на заработок простого каменщика», – подумала Эмма, но промолчала, чтобы не обескуражить Хосефу.

Ночью, после ужина, когда Хосефа уже размеренно дышала, повернувшись на бок, Эмма привстала, стараясь не разбудить ее. Ей самой не спалось, мысли сами собой перескакивали от Далмау к Хосефе, от наркотиков к обнаженной натуре, к Антонио, потом снова к Далмау, к их общим мечтам, к их любви… к Монсеррат… От этого можно сойти с ума! Кроме того, впереди маячила возможность; вопрос, действительно мучивший ее, вставал за каждой мыслью, каждым образом, которые не давали уснуть: не должна ли она простить? Признаваться в этом не хотелось. Убедив себя, что Далмау умер от морфина, Эмма изжила ненависть, похоронила обиды, помня только моменты счастья, но теперь, зная, что он жив, колебалась, возненавидеть ли его снова или простить окончательно. Встряхнула головой, чтобы избавиться от непрошеных мыслей.

– В тебе весь смысл моей жизни, – прошептала, склонившись над колыбелью, где спала Хулия.

Девочка тоже долго не могла заснуть. Эмма это приписала треволнениям, пережитым за день; Хосефа, взяв Хулию на руки, укачивая ее, не согласилась. «Ребенок питается плохо и скудно», – заявила она. Волнения, терзавшие Эмму до сей поры, улетучились разом при таком предположении. Им нужно больше еды, больше средств, чтобы вырастить девочку, и Эмма, кажется, знала, как все это добыть. Сидя в ночи, она слушала, как спокойно, размеренно дышит дочка, потом приласкала ее, и все неприятности дня исчезали, когда она касалась нежной кожи ребенка.

– Ты – все, что есть у меня, – повторила Эмма и снова легла рядом с Хосефой.

Хосефа и Эмма с дочкой рано вышли из дому: колокола церкви Святой Анны едва прозвонили шесть утра. Если ужинали они после Анастази и его семьи, то с завтраком все было наоборот: они занимали кухню, пока амбал отсыпался после ночных похождений. Женщины попрощались на улице. Хосефа пощекотала Хулию, та подпрыгнула на руках у матери и вознаградила их таким чудесным смехом, что даже на этой сонной улице прибавилось веселья. Эмма направилась в Братство, а Хосефа – к посреднику, от которого получала и которому отдавала работу. Сделала она немного и знала, что получит несколько сентимо, не больше. За шитье в Барселоне платили хуже всего: сотни женщин, запертых в монастырях, шили даром, и монахини обрушивали расценки, а если к тому же и шьешь на руках, приличных денег не заработаешь. Корзина Хосефы, когда-то полная готовых вещей, теперь была легкой-легкой и свободно болталась на сгибе локтя.

Посредник ее ничем не удивил. Жалкие крохи. Еще и забраковал плохо сшитый воротничок. Он тщательно проверял всю работу Хосефы с тех пор, как она лишилась машинки. «Ты плохо видишь, и рука у тебя нетвердая», – оправдывал он свою придирчивость. Иногда Хосефа спорила, но не сегодня: ее мысли были уже в церкви Святой Анны, куда она и устремилась, спрятав, не пересчитывая, сентимо, которые ей вручил посредник.

– А вдруг я тебя обманул? – спросил тот, приписав ее жест небрежности.

– Всю свою жизнь ты нас всех обманываешь, – обернулась к нему Хосефа. – Какая разница: сентимо больше, сентимо меньше.

Не дожидаясь ответа, она развернулась и зашагала к церкви Святой Анны.

– Я ищу преподобного Педро, – объявила она клирику, который сидел у входа в нижний этаж капитула, перед великолепным внутренним двором, прямоугольным, окруженным изящными галереями в готическом стиле – по десять арок с каждой стороны.

Капитул и внутренний двор располагались между старинной церковью, частично сохранившейся с XII века, и церковью новой, которую как раз тогда начали строить, в размахе состязаясь с церквями Санта-Мария дель Пи и Богоматери Вифлеемской; строительная площадка простиралась до самой Ла-Рамбла: предполагалось, что вход в новый храм будет с улицы Риваденейра.

Священник, к которому обратилась Хосефа, оглядел ее с головы до ног, прежде чем ответить. Он не служил привратником, в его обязанности входило оказывать неотложную помощь больным. Так или иначе, он ответил женщине, хотя в церкви не видел ее ни разу.