Том 1. В краю непуганых птиц. За волшебным колобком - Михаил Пришвин

– За тридевять земель улетит. Гусь – не курица, птица умная.

– Благует…

– Каждому воли хочется, батюшка.

– Какая тут тебе воля; просто изблаговался гусак: намедни гусыня околела, вот он и благует.

И, вынув из воды удочки, батюшка поплелся в гору привязать гусака. А Степан пошел к барскому двору.

Возле балкона у Принца собралось много мужиков по какому-то делу. Барин спал; они дожидались. Степан пробрался с черного хода и крикнул в спальню:

– Гусь пошел!

– Врешь? – послышалось из спальни. Степан перекрестился.

– Плыву я возле Попова луга вдоль бережка: весло в руке, жердь позади. Хоть глаз у меня и зоркий, ничего не вижу. В камышах, слышу, гуси; обернулся: как они шунули! И полетели, полетели. Гусак поповский чуть-чуть не ушел.

Не успел рассказать Степан, входит батюшка.

– Нашему брату, попу, – сказал батюшка, – одним глазком на землю, другим на небо надо смотреть. Сижу я сейчас, рыбку ловлю; одним глазом на поплавок, другим – наверх гляжу. Одним глазом вижу: рыбка клюет, другим – как гуси летят. Шибко идут! Мой гусак чуть-чуть не улетел. Гусь пошел, самый настоящий гусь!

«Как быть с мужиками?» – думал в это время Принц, догадываясь, что мужики пришли по одному затяжному делу.

«Как быть с мужиками? – перебирал в голове Принц. – Удрать потихоньку на озеро черным ходом или же крепко ругнуть, чтобы убирались все к черту и не являлись, пока весь гусь не пройдет. Удрать или ругнуть?»

«Ругнуть!» – решил Принц и открыл дверь балкона.

Впереди, с орденами на груди, стоял солдат-старшина.

– Тебе чего? – спросил барин.

– Доложить вашему благородию: нынче утром на заре гусь пошел!

За старшиной, заслоняя всю толпу красною бородой, стоял огромный Степан Муравейник.

– А тебе что? – спросил довольный старшиною Принц.

– Гусь пошел! – сказал Муравейник. – На чаек с вашей милости.

– Гусь пошел! Гусь пошел! Гусь пошел! – загоготали все мужики.

– Пятак, – говорил вечером Степан Желудь, усаживая лакея Ивана в копну, – ты счастливый: место у тебя сухое и теплое – смотри не усни!

– Горшок, – наставлял он второго Ивана, – не горячись, носа из ямы не высуни, в уток не пали, сиди в яме, как в печке, и жди.

– Каждому хочется гуся убить, – успокаивал Желудь завистливого Принца, провожая плавучий шалаш, – каждый хочет покушать гусятинки. Тут божья воля, и нельзя вперед загадать, где гусь полетит, чье будет счастье… Не приведет бог, ничего не поделаешь, плавай по озеру хоть месяц, – весь гусь пройдет стороной. А даст бог, так и за шалаш зацепится, рукой хватай. Что рукой! В шалаш влетит, сядет, будет глядеть на тебя, только не скажет, – возьми меня, щипи меня, жарь меня, кушай: сладки, сладки мои гусиные лапки! Ну, с богом! – заключил Степан свою речь и оттолкнул Принцев плавучий шалаш от берега.

Кружась, поплыл шалаш от Степановой избы в большое озеро, к Гусиному острову.

Радостный, сидел на кровати Принц с ружьем в руке, готовясь встретить великую гусиную ночь.

– Что может быть лучше охоты? – говорил он себе. – Ничего не может быть лучше охоты. И путешествия, – добавлял Принц, потому что шалаш медленно, но все-таки плыл.

В озере было течение к Гусиному острову. Когда-то здесь были леса и Соловей-разбойник будто бы жил в них, но господа Верхне-Бродские запрудили речку, протекавшую этими лесами; стало озеро с голым островом, на котором отдыхают перелетные птицы; течение запруженной реки сохранилось и теперь немного, и вот почему медленно, цепляясь за камыши, кружась, но все-таки плыл шалаш к Гусиному острову. На помощь течению дул сильный ветер. Низкие сердитые тучи к вечеру затянули все небо, и одно только медное холодное кольцо виднелось внизу, у самого горизонта. Две березки возле Степановой избы, пропадая во тьме, все еще пробовали умолить низкие темные тучи и стояли, как две матери с протянутыми к тучам руками. Белая половина Степановой избы долго виднелась, но наконец тьма закрыла и ее, и березки пропали, и медное кольцо сползло. Вот тогда-то в этих тучах, перекликаясь, как в море невидимые друг другу корабли, издали слышные, близясь и близясь к озеру, наконец-то полетели и гуси.

Так бывает в безлюдном краю, в степи-пустыне, где лежат чугунные рельсы. Далеко до прихода поезда загудят рельсы, и потом покажется огонь и свистки и сам поезд, бегущий из далекой и, кажется, прекрасной страны. И вот, как темною ночью в пустынной стране, когда загудят рельсы и послышатся первые свистки, так и на озере осенью при первых сигналах гусиных кораблей.

Приближаются хороводы птиц. Все гусиное царство летит, окружает все озеро, веют незримые крылья, начинается великий совет.

Принц все это слышал в своем шалаше: как гуси вверху совещались, как спускались, всплескивая водой, стая за стаей возле Гусиного острова, и как бормотали, почесывались, и наконец, уснули. Потом их что-то встревожило, в гусином крике слышался какой-то суд, какой-то совет…

На берегу свадьбу играли, доносились хороводные песни, собачий лай, неустанно кричал привязанный поповский гусак. Но Принц слышал только гомон Гусиного острова и медленно плыл туда, готовя опустошающие выстрелы…

А гуси спали, утомленные великим перелетом.

Напрасно думал Принц, что гуси спустились прямо на Гусином острове. Они упали на воду и, утомленные, сразу уснули. Течение медленно прибивало их к пологому острову, и, когда гусиные лапки коснулись песка, не подавая друг другу голоса, они вышли на берег, подогнули по одной лапке и спрятали головы в крыльях. Гусиный царь долго не спал. Гусыня оправляла ему перышки и что-то искала, как ищут добрые жены, положив себе на колени головы мужей. Усыпив мужа, гусыня-государыня и сама стала засыпать. И вот случилось неслыханное в гусином царстве, где все живут вечными парами. Один холостой непутевый гусак подобрался к гусыне и, пользуясь сном царя, стал отвешивать гусиные поклоны…

Когда лисица подкрадывается к спящим, или орел налетает, или человек с ружьем подползает, в последнюю минуту гусиный царь говорит страшное слово: «Кев!» «Кого?» – отвечают сразу все гуси с таким великим криком, что не только лисица и орел, а и человек прячется: гуси выклюют глаза, выщиплют волосы.

– Кев! – крикнул гусиный царь.

– Кого? – ответили гуси.

Скоро ощипанный непутевый гусак лежал на спине, зобом вверх и часто-часто дрыгал лапками. Гусиный царь велел спать.

В это время и наступила та тишина, в которой Принцу везде слышался гомон Гусиного острова, а когда шалаш повернулся в другую сторону, то Принц совсем закружился.

Небо расчистилось, кое-где наклюнулись – звезды, стал месяц оглядываться, показалась темная полоса леса на той стороне озера и была такою близкою, что Принц счел ее за берег Гусиного острова. Стоя в двух шагах от гусей, Принц нацелился в половину полоски далекого леса, версты за две…

Сколько звезд было на небе! Хоровод на берегу пел какую-то песню о зозуле горемычной. Но Принц ничего не слышал, а только видел перед собой темную полоску.

Он сразу спустил два курка. И услыхал он первое гусиное слово: «Кев!» «Ко-го?» – ответный крик всех стай он не слыхал.

IV

Все свадьбы в селе над озером Крутоярым начинались с Макарихиной лесенки: бывало, сядут на эту лесенку ночью и сговариваются, а Макариха не спит и смотрит через стеклянную дверь, как бы не ушли куда с лесенки суженые. Так смотрела она и на Принца, когда он пришел посидеть с ее дочкою. И тут попутал ее грех: уснула Макариха и опростоволосилась. Утром все звали ее дочку Принцессою. Мясник, богач и скряга, что питался одной печенкой да селезенкой и за это прозванный Иродом, один ничего об этом не знал и вдруг посватался. Так пришлось выдать Макарихе любимую дочку за Ирода, старого вдовца.

Свадьбу играли в трактире, ной тут не хватило места для всех, – пришлось выбрать кого почище. Из серых незваные вломились: Звонуха, Рассыпуха, Зелениха, Кобылиха, Жигжик, Далдон и Степан Муравейник. Свадьба вышла веселая. Дьячков племянник, певчий из города, подпевал себе басом, играя на гармоньи, вскидывал гривой и ужасными красными, налитыми глазами смотрел на девиц. Писарь с Кобылихой, круглые, как два мяча, плясали гусака: он – будто гусиный царь, она – гусиная царица; за ними тянулись все трезвые и пьяные, и в самом конце, будто солнце жаркое, горел краснобородый Степан Муравейник. Топнет писарь – половицы ходуном заходят; дыхнет – свечи тухнут; мотнет рукой, заводя хвост, – и посыплются пьяные, как орехи, а трезвые, глядя на них, посмеются, вы пьют и снова начнут гусака. Любопытные с улицы на деревья залезли, березку обломили, стали потолок разбирать.

Проня-синильщица, сирота, не посмела проситься у Макарихи на свадьбу, хоть и жила у ней в доме с малолетства, как утонул ее отец, рыбак, в озере. Как ей показаться на людях: вся синяя, руки ничем не отмыть, одежда вся синяя, самотканая, не нынешняя. Хотела Проня подойти к окну, – стена от народа вся черная, ни додору, ни продору туда.