Том 1. В краю непуганых птиц. За волшебным колобком - Михаил Пришвин

Это было не деревенское стадо. Это прасолы гнали гурт лесною дорогой, огромный, чуть не в тысячу голов. К вечеру прасолы остановились на большой полянке, привязали одну серую корову-сбродницу на колышек, распустили гурт по поляне, а сами сидят у огня и кашу варят.

Ходит серая корова-сбродница вокруг колышка и по-своему, по-коровьи, думает. Дума коровья в лесу одинакова издревле: не покажется ли волк из лесу. Дума у коров общая: что одной подумается, то и всем представится; вот почему одну беспокойную корову привязали на колышек, и ходит она вокруг него, как часовой. И вот почудилось ей, что вышел из леса кто-то двуногий, длинноволосый и возле него серый на четырех лапах. Остановилась корова, вгляделась и пошла вперед. Веревка оттянула, но корова тут же приладилась: пошла, куда можно, скоро опять увидела низенького на четырех ногах, и показалось ей, что низенький волк все ближе и ближе. И так пошла серая корова по кругу, представляя себе, что прямо, все прямо на волка идет.

Отец Петр шел с Буриком на серую корову, видел, как она остановилась, вгляделась и с вытаращенными глазами пошла вокруг колышка. И такой он с грибами стал лесной человек, что понимал коровью тяжкую мысль. Эта мысль была у коровы заложена еще в те времена, когда собака не отделялась от волка, а волк и собака были одно. Эта мысль была не одной серой коровы, а общая, и потому она не боялась теперь на волка идти, что с нею все коровы шли, вся покойная родня ее – отцы, матушки, дедушки, бабушки…

«А по правде-то идет она одна вокруг колышка», – подумал отец Петр.

И как раз в это время остановилась серая корова и замычала. Весь гурт поднял рогатые головы. Перемычались, перебрыкались, перечесались коровы за длинную дорогу, и стал весь гурт, как одна корова; что подумала одна серая, то и все подумали: волк вышел из леса. Серая сбродница еще раз замычала, все посмотрели еще, уверились, и все тысячи голов, как одна, кинулись волка бодать.

Пустился отец Петр бежать назад к лесу, а под ногами кочки – лохматые дураки, вот-вот ногу вывернешь, по этим дуракам прыгал батюшка через два, через три, как заяц, и только-только успел скрыться в лесную чащу – гурт возле самого него по частым кустам рассыпался. Со всех сторон трещало, ломало, ревело, показывалось, – там хвост метнулся, там нога мелькнула, там рогатая голова с налитыми кровью глазами.

И вдруг, как это бывает в беспокойных сновидениях, обернулось так отцу Петру, что не коровы гнались за ним по лесу, а попы, тысячи рогатых попов…

Сзади наступают рогатые, а впереди виднеется лесное окошечко. Бросился туда на светлянку, и – вот она, пропасть бездонная, Бабья Лужа, вся покрытая белыми цветами – кувшинками…

Все равно пропадать!

Увидал отец Петр кусок сухой сосны, сел на него верхом и, как мальчишка с высокой горы, полетел в Бабью Лужу.

1912 год.

Соленое озеро*

Прелестна киргизская поэма о Баян-Слу и Козу-Корпеч. Уже в утробе матери обрученная, Баян разыскивает своего жениха, разбрасывая в степях и Алтайских предгорьях приметы: там она уронила запястье, там ленту, там черное перо из своего головного убора. Имена гор, долин, пастбищ, ручьев и колодцев в этом пустынном краю пастухов почти все сохраняют память о замечательной любовной истории, отразившей в себе древнейший колыбельный быт человека.

Я был очарован рассказами пастухов на берегу Иртыша, и так захотелось мне ехать дальше и дальше в глубину среднеазиатских степей, читать эту великую поэму не по книгам, а по жизни самих пастухов.

Но я был тогда очень беден и не мог нанять себе кибитку…

– Вот едет вдова капитана, – сказали мне, – в маленький городок за шестьсот верст отсюда, в степных горах, там Баян-Слу оставила черное перо.

Вдова, потеряв капитана, возвращалась к своей матери, она была молодая женщина, красивая…

Я был молод.

– Возьмите меня с собой, – сказал я, сняв шляпу.

Она осмотрела меня зелеными злыми глазами и сказала:

– А выдержите?

– Что?

– У меня масса вещей.

– Я все выдержу.

Мы сели в кибитку. Два киргиза начали выносить из домика вещи и заваливать нас. Мне легла на ноги сначала корзина, потом большая желтая коробка со шляпами, на шляпу поставили клетку с живыми плимутроками, привязали тут же гитару и парадную шпагу покойного капитана. Плимутроков я должен был придерживать рукой.

Да еще раз спросила:

– Выдержите?

Я ответил:

– Не беспокойтесь, сударыня, я все выдержу.

Киргиз айдакнул, хлестнул тройку своих диких степных коньков, и мы помчались.

Знаете, как ездят в степи? Все закружилось, впереди блестит соленое озеро, назади блестит соленое озеро, впереди белеет юрточка, назади осталась белая, как птица, впереди черная мусульманская могила, и назади колеи, как две зеленые змеи, впереди и назади все одинаково, и над всем открытое чистое солнце!

– Как хорошо! – крикнул я своей спутнице.

– Придерживайте гитару, – ответила она, – очень звенит.

Я осекся, но не надолго. Какая-то огромная птица поднялась с могилы и полетела куда-то далеко, осмотрела много места кругом, ничего не нашла: ни дерева, ни камня, ни могилы, где бы ей можно было присесть, и вернулась на старое место. Восхищенный этим величавым кругом птицы хозяина, я забыл, что капитанша сердится, и спросил:

– Не знаете, какая это птица?

– Вам хочется болтать, – сказала спутница, – лучше подержите свободной рукой пальмы, а я пообедаю.

Мне прибавился еще горшок с маленькими пальмами

Но, задавленный вещами, я вначале их совершенно не чувствовал, и вот какой я был тогда человек, юный и непонятливый: конечно же, втайне меня волновала близость молодой, красивой женщины в пустынном краю, а я переводил это на птиц, на степь, на солнце и связывал все прекрасной поэмой о Баян-Слу.

Она же, наверно, все понимала.

Одной рукой я придерживал пальму, другой плимутроков и думал: «Как же я буду обедать, или она будет мне в рот класть кусочками?» Между тем она ела курицу и не обращала на меня никакого внимания. Я подумал: «Она поест, возьмет вещи и предложит мне». А она съела целую курицу, выпила вина и, как ни в чем не бывало, взяла назад пальмы.

Вещи стали невыносимо давить мои ноги, и много меньше занимала меня природа, только блестевшее впереди соленое озеро со страшными фиолетовыми краями занимало меня и было мне, как безжизненный глаз убитого богатыря, жениха Баян-Слу.

Желая проверить хорошо мне известную поэму, я попросил ямщика рассказать, если он может, по-русски.

– Карыбай и Сарыбай, – начал киргиз, – охотились в горах. Карыбай сказал Сарыбаю…

– Сарыбай сказал, – поправила капитанша.

– Карыбай, – ответил ямщик.

– Карыбай, – поддержал я киргиза.

– А я говорю, Сарыбай.

И пошел спор, невозможно было слушать рассказ: ямщик говорит – Карыбай, она – Сарыбай, он – Сарыбай, она – Карыбай. Я даже вспотел, и ужасно мне есть захотелось. Хлеб у меня где-то был еще, и оставалось крылышко курицы; с большим трудом я докопался до еды, и сколько раз она меня за это время допекала: «Да перестаньте же, наконец, возиться!» Я начинал ее ненавидеть.

– У вас есть немного соли? – спросил я, приступая к куриному крылышку.

– У меня много соли, – сказала она.

– Будьте добры…

– Да, так вот и буду я вам ворочать вещи из-за щепотки.

В это время дорога вдруг стала белая, будто снег напал, это была соль, мы подъезжали к самому соленому озеру.

– Стой! – крикнул я ямщику.

И, навалив на капитаншу корзину с плимутроками, гитару, шпагу, выдернул ноги из-под вещей и, спустив их с кибитки, выпрыгнул в степь за солью. Но это были у меня уже не ноги мои, а что-то совершенно бескостное, мягкое, как бы резиновое и нечувствительное. Я, как мешок, рухнул и лег пластом.

Я лежал на страшном фиолетовом берегу соленого озера, а надо мной хохотала женщина с зелеными глазами, злая, как лисица в капкане.

Я отвел глаза от нее и смотрел на верблюда возле домика содержателя соленого озера, и понял я в эту минуту на всю жизнь его мудрую душу, отраженную в черных блестящих глазах, все на свете понимающих как-то по-своему.

И пошли пузырьки по моим ногам, от пяток кверху, как с донышка сельтерской воды, больше, больше. Я вскочил, сел в тележку, вымял себе, без всякой церемонии, сильными своими ногами место так, что от корзины со шляпами осталась только лепешка.

Капитанша окаменела.

Вечерело, и, как часто бывает в степи, после довольно знойного дня стало холоднеть, холоднеть, и вот уже при месяце на ковыле заблестели звездочки мороза. Я достал свою шубу из убитого мной когда-то медведя, прекрасную, теплую, кажется, единственное мое достояние, и хорошо завернулся. Капитанша была в летней кофточке, и, оттого что ей теперь нужно было держать вещи в обхват, почти до локтя руки у нее на морозе были голые.