Габриэль Гарсиа Маркес. Биография - Джеральд Мартин

Совершенно очевидно, что «Осень патриарха» — роман об одержимом одиноком диктаторе, который написал одержимый и одинокий писатель. И все же, по словам автора, критики — многие из них были возмущены тем, что столь чудовищную личность он представил относительно симпатичным человеком, — толком не поняли, о чем же на самом деле эта книга. Поэтому в Мехико в декабре 1975 г., спустя почти два года после завершения работы над романом и через семь месяцев после его издания, раздосадованный Гарсиа Маркес, заявивший, что критики, все без исключения, читали книгу «поверхностно», дал совершенно неожиданное толкование ее значения. Это, сказал он, своего рода автобиография: «Это почти что исповедь, абсолютно автобиографичное произведение, почти что книга воспоминаний. Конечно, это зашифрованные воспоминания; только вместо диктатора вы видите знаменитого писателя, изнемогающего под бременем славы. Что ж, имея ключ к разгадке, читайте книгу и попытайтесь ее понять»[900].

На первый взгляд парадоксальное утверждение. Гарсиа Маркес пытался поразить читателей своим объяснением и, возможно испытывая давление со стороны критиков, снискать расположение публики, хотя «Осень патриарха» — безобразный портрет крайне безобразного человека. Автор в некоторых случаях снисходителен к диктатору, но в принципе это один из самых омерзительных персонажей во всей литературе. Значит ли это, что своими сенсационными заявлениями в прессе Гарсиа Маркес просто пытается скандализировать международное буржуазное сообщество или он и в самом деле написал одно из самых шокирующе самокритичных произведений всемирной литературы — художественный аналог «Исповеди» Руссо? Значит ли это, что отношения автора с мужчинами, женщинами, с миром в целом такие же, как у его отвратительного, ничтожного героя? И если Гарсиа Маркес и впрямь так считает, значит ли это, что он представляет себя как образец мироустройства, в котором больше грешных тел и опасных связей, чем мы можем вообразить, или это исключительно личный и соответственно уникальный критический самоанализ? Принимая во внимание безжалостный объективизм автопортрета, не исключено, что для человека, который теперь смотрел в будущее, временное пребывание в гротескной стерильности франкистской Испании очень скоро обернулось наказанием, которое он сам на себя наложил: он был вынужден проанализировать жизнь и личность человека, каким он всегда был. Работая над «Осенью патриарха», он, возможно, пытался оправдать собственную славу в моральном плане, а также доказать, что достоин признания и как литератор (несмотря на то, что, как это ни смешно, многие читатели расценивали этот откровенно амбициозный результат творчества как свидетельство гордыни, самонадеянности и самодовольства писателя).

«Первую смерть» патриарха легко можно принять за метафору, символизирующую 1967 г., год триумфа «Ста лет одиночества», когда «настоящий» Гарсиа Маркес исчез под грузом известности и мифов: возможно, он описывал свое постепенное прощание с анонимностью, нормальностью и жизнью частного лица — процесс, который из полосы неудач 1960-х гг. перерос по иронии судьбы в кризис славы и успеха 1970-х. И возможно, он также воспринимал это как прощание с молодостью (ему как раз исполнилось сорок лет, когда был опубликован роман «Сто лет одиночества»). И не стоит особо удивляться тому, что у Гарсиа Маркеса, склонного предаваться размышлениям о старости, раньше, чем у кого-либо, начался кризис среднего возраста и наступила «осень»: в его случае кризис среднего возраста, который он переживал в Барселоне, совпал с кризисом славы. Быть может, отразив все эти уроки в художественном повествовании своего кошмарного романа, он тем самым поставил свою славу и влияние на службу благим целям, став, как и патриарх, когда тот был в расцвете сил, «хозяином всей своей власти» — только осознанно и руководствуясь добрыми намерениями.

Возможно, результатом неожиданно пришедшей к нему славы опять стало раздвоение личности, с чем Гарсиа Маркес отчаянно боролся начиная с подросткового возраста — вел борьбу, следы которой четко прослеживаются в его ранних рассказах и которая, как многие считают, была победоносно завершена с написанием романа «Сто лет одиночества». Но, быть может, решив одну проблему (с раздвоением личности), он увидел, что перед ним стоит другая: необходимость отделить то, что он позже назовет своей тайной личностью, от публичной персоны. Быть может, поэтому в романе не исключается возможность, что тело, которое люди обнаруживают в начале каждой главы, вовсе не принадлежит патриарху. Теперь, став знаменитым, Гарсиа Маркес, как и его тиран, постоянно находился в центре внимания средств массовой информации, постоянно видел собственные изображения, двойников себя самого и испытывал «странное чувство унижения, увидев со стороны как бы себя самого, — унизительным было положение какого-то равенства с этим прохвостом. Черт подери, ведь этот человек — я»[901]. Что касается официального двойника патриарха, его «общественного лица», то есть Патрисио Арагонеса, «он смирился со своим убогим уделом: быть не собою, а видимостью кого то другого»[902]. И Гарсиа Маркесу казалось, что в нем уживаются два человека: «он сам» и «его двойник». Поначалу патриарху было трудно привыкнуть к новым именам, которыми нарекали его народ, журналисты и, позже, государственная пропагандистская машина (у Гарсиа Маркеса тоже было много имен: «Габо», «хозяин Макондо», «волшебник Мелькиадес» и т. д.). Но как бы ни смущала его эта двойственность или даже множественность существования, окружающие пребывали в еще большем замешательстве, чем он.

Таким образом, автобиографический аспект увлек Гарсиа Маркеса (ведь писатель сам испытывал трудности, будучи знаменитым), пока он работал над книгой, героем которой, казалось, был человек, являвшийся его антиподом, и посему патриарх постепенно становился им самим, так же как стал им Аурелиано Буэндиа в романе «Сто лет одиночества». Только теперь Гарсиа Маркес исследовал самые темные закоулки человеческой натуры, погружался в самые глубины своей души. Патриарх, c’est moi [903]: слава, глянец, влияние и власть с одной стороны, одиночество, похоть, честолюбие и жестокость — с другой. Писатель, севший писать книгу о власти и славе в конце 1950-х гг., через много лет испытает эти явления на собственной шкуре. Насмешка судьбы, что и говорить. Во всяком случае, к тому времени, когда он приступил к окончательному этапу работы над книгой, он уже тоже был знаменит и влиятелен, тоже был одинок, тоже был «тем», «другим». Литературный монстр, которого он создал с намерением высмеять и развенчать (не исключено, что таким людям он всегда завидовал, хотел стать таким), был иллюстрацией того, во что превратился он сам.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});