Повседневная жизнь русского офицера эпохи 1812 года - Лидия Ивченко

Порывы «детей Марса» к красоте были столь упорны, что император в конце концов ощутил свое полное бессилие перед их стремлением выглядеть эффектно. Вскоре после войны государь стал смотреть на эти нарушения сквозь пальцы, о чем поведал А. Е. Розен, служивший в лейб-гвардии Семеновском полку: «Летом в теплую погоду отправился (я) через Исаакиевский мост для прогулки; под расстегнутым мундиром виден был белый жилет, шляпа надета была "с поля", а на руках зеленые перчатки, одним словом, все было против формы, по образу тогдашнего щеголя. С Невского проспекта, повернув на Малую Морскую, встретил Императора Александра; я остановился, смешался, потерялся, успел только повернуть поперек шляпу, Государь заметил мое смущение, улыбнулся и, погрозив мне пальцем, прошел и не сказал ни слова»{28}. Из приказов той поры явствует, что государю попадались на глаза модники, не ограничивающие себя одним лишь поворотом головного убора. Так, в книге полковых приказов Кавалергардского полка записано: «С завтрашнего дня, кто осмелится носить на шляпе неформенный (пуховой) султан, тот месяц целый будет сидеть на гауптвахте»{29}. Действительно, султан полагалось иметь из петушиных, а отнюдь не из страусовых перьев. Кроме «пуховых» султанов военные щеголи могли явиться на бал, надев к бальным туфлям вместо белых черные чулки и панталоны, выпускали поверх галстука и краев стоячего воротника мундира углы ворота рубашки. Исподнее белье полагалось иметь белым, но щеголи могли надеть и черное, которое, заметим, в свое время не переносил А. В. Суворов. Кстати, и сам мундир надлежало иметь наглухо застегнутым, но, обратившись к парадным портретам военных эпохи 1812 года, мы довольно часто можем встретить офицеров того времени, запечатленными с расстегнутым воротом мундира, из-под которого помимо черного форменного «галстуха», лент орденов, носимых на шее, виднеется еще и рубашка «тонкого полотна», которую мог позволить себе далеко не каждый. H. Е. Митаревский отмечал, что в большинстве своем армейские «офицеры же вообще жили чрезвычайно бедно, особенно пехотные. Не редкость было встретить офицера с протертыми локтями у мундира и заплатами на коленях у панталон. Зная всеобщую бедность, позволено было шить мундиры из солдатского сукна и носить темляки, шарфы и этишкеты на киверах нитяные»{30}.

Среди столичных офицеров находились модники, стремившиеся к незаконному ношению усов, по определению Дениса Давыдова, «красы природы чернобурой», не полагавшихся, однако, кавалергардам, в отличие от гусар. В связи с этим с князем С. Г. Волконским произошло однажды забавное происшествие: «(Генерал) Уваров приехал смотреть манежную езду, я уже стоял в карауле, и как он приехал к манежу с науличной стороны, то не проехал мимо меня. По окончании езды он обращается к Депрерадовичу и говорит: "Кто у вас в карауле?", что он должен был знать по рапортичке дневной, и говорит: "И вы не заметили, что у него усы?" (которых тогда кирасиры не носили). "Я его еще не видал, — отвечал Депрерадович, — но уверяю, что Волконский примерный у нас офицер и строго соблюдает форму". — "Увидим, — отвечал Уваров, — и вас, и его уличу". Во время сего разговора Колычев, товарищ мой, ускользнул из манежа и прибежал с вестию сказанного ко мне. У меня точно в слабом виде усов был пушок на губе; я взял у кавалергарда что-то похожее на бритву, выскоблил с болью усы и, когда подошел Уваров, отдал ему честь; он остался в дураках, а Депрерадович за меня восторжествовал»{31}.

Особое внимание военные франты уделяли прическе. В самом начале царствования Александра I, как и при Павле I, волосы надлежало пудрить и «прицеплять» к ним косу. С какими муками было сопряжено это действо, видно из записок Я. О. Отрощенко: «В 1801 году приехал инспектор наш генерал Беннигсен для осмотра полка <…>. Я явился к капитану, который, осмотрев меня, передал унтер-офицеру с приказанием привести меня в надлежащую форму. Меня тотчас передали парикмахерам, те посадили на отрубок дерева и начали обрабатывать меня. Стрижка ничего не представляла особенного, но когда начали тереть кирпичом по выстриженному месту, тогда надобно иметь большое терпение: мне казалось, что кожу с головы сдирают. После кирпича терли мелом; все это делалось для того, чтобы волосы стояли на тупее ежом. Потом намазали свечным салом, завили щипцами пукли, притрусили пылью провиантской муки, привязали со свинцом тяжелую косу и отпустили; голова моя горела, как будто облитая кипятком. Я вышел из шалаша, сел возле станка и в таком положении пробыл без сна целую ночь»{32}. Князь С. Г. Волконский поделился воспоминаниями о годах молодости А. И. Чернышева, будущего военного министра России, а в начале XIX столетия — кавалергарда и удачливого сослуживца будущего декабриста: «Мы носили еще тогда пудру; в Новой деревне мы могли не пудриться, но въезжая в город, надо было пудриться. У четырех из нас это происходило без больших сборов, часто и на чистом воздухе, кое-как, но у Чернышева это было государственное, общественное дело, и как при пудрении его головы просто происходил туман пудреный, то для охранения нас от этого тумана и в угоду ему — отведена была ему изба для этого великого для него занятия, высоко им чтимого»{33}. Заметим, что прическа для многих тогда была делом не шуточным. Так, M. М. Петров во время Заграничного похода 1813 года отметил бросившуюся ему в глаза черту внешности своего собеседника: «Его тупей, как подобало, был всегда высоко взъерефенен и оснежен французскою пудрою»{34}.

Следует признать, что военная униформа эпохи 1812 года выглядела очень эффектно и нарядно, что требовало немалых денежных затрат от «детей Марса». Подобное увлечение внешней красотой вызвало гневное возмущение у H. М. Карамзина: «От начала России не бывало Государя, столь умеренного в своих особенных расходах, как Александр, и царствования столь расточительного, как его <…>. Предписывая дворянству бережливость в указах, видим гусарских армейских офицеров в мундирах, обшитых серебром и золотом! Сколько жалованья сим людям? И чего стоит мундир?»{35} Но нельзя не признать справедливым и мнение выдающегося военного деятеля России, боевого генерала, ученого и педагога М. И. Драгомирова: «Да — одежда эта рабочая, но и работа наша особенная. Ведь дабы ее делать, надо жертвовать жизнью, и если это так, то и наша рабочая одежда приобретает такое высокое значение, с каким ничья профессиональная оценка не может сравниться»{36}. Действительно, если в обществе бытует выражение «честь мундира», то, безусловно, одежда, олицетворяющая честь, должна выглядеть надлежащим образом. Юный офицер эпохи 1812 года, надевая военную униформу, сразу же чувствовал себя включенным в «сообщество героев», что накладывало отпечаток на его поведение в любых обстоятельствах. С восторгом вспоминал об этой незабываемой поре своей службы И. М. Казаков: «Хоть и написано в стихах: "нет счастья на земле — на небесах оно", но это неверно, счастье и блаженство есть — оно в чине прапорщика в офицерском мундире; надев его, прапорщик не слышит земли под собой, а на гулянье восторг его не знает предела, так как в воображении своем он уверен, что все только на него и глядят»{37}. Вот что сказал по этому поводу В. И. Левенштерн: «Мне шел всего 17-й год, но я считал себя человеком вполне взрослым; по крайней мере, я усвоил манеры взрослого человека, был всегда при сабле и, потрогивая аксельбанты, старался казаться в кругу товарищей серьезным и воздержанным. Как полон счастья тот день, в который надеваешь впервые мундир. Принц де-Линь был прав, говоря, что все наши радости ребяческие; этот умный юморист насчитывал в своей жизни всего четыре дня истинно счастливых: тот день, в который он впервые надел мундир, день его первой битвы, день, в который ему сказали впервые "я люблю тебя", и тот день, когда он встал с постели после оспы. Первый и последний из этих счастливых дней не могли более повториться, но так как другие два повторились в его жизни раз пятнадцать, то они вскоре утратили всю свою прелесть»{38}.

P. S. Надежда Дурова: «Я никак не могу понять, от чего полковник наш при разводе нисколько не похож на то, чем он бывает поутру у себя в комнате. <…> Дома ему сорок лет; перед разводом двадцать пять! Дома, и именно поутру, он пожилой мущина; но когда совсем оденется, это молодой красавец, от которого не одна голова кружится и мечтает»{39}.

Глава восемнадцатая

ЮМОР В ВОЕННОЙ СРЕДЕ

Веселье в войске доказывает готовность его идти вперед!

M. И. Кутузов

Известный современный исследователь В. Н. Земцов предварил свою монографию «Великая армия Наполеона в Бородинском сражении» следующими словами: «Сегодня, на наш взгляд, пришло время обратиться к живому человеку прошлого, который боролся, страдал и умирал на Бородинском поле в 1812 году»{1}. Наблюдая за поведением своих героев не только в битве при Бородине, заметим, что в боях и походах (как и в мирное время) они не только страдали и умирали, но еще смеялись и шутили. Так, вспоминая своего начальника и благодетеля (тогда это слово употреблялось безо всякого иронического смысла) князя П. И. Багратиона, Д. В. Давыдов сообщал: «Князь казался не только не смущенным, но он шутил более обыкновенного, что всегда делывал в минуты величайшей опасности». Наличие подобного качества Ф. Н. Глинка отметил в характере М. И. Кутузова: «Он был веселонравен, шутлив, даже при самых затруднительных обстоятельствах»{2}. Старый фельдмаршал, отдавший военной службе полвека, усматривал в «веселонравии» неотъемлемый атрибут своего ремесла, что явствует из воспоминаний того же Ф. Н. Глинки: «Недавно докладывали ему (Кутузову. — Л. И.): не прикажет ли запретить офицерам забираться в трактир, находившийся против самых его окон, где они привыкли играть, шутить и веселиться? "Оставьте их в покое, — отвечал князь, — пусть забавляются, мне приятно слышать, как они веселятся! Люди, освободившие Отечество, заслуживают уважения. Я не люблю, чтобы Главная квартира моя походила на монастырь. Веселье в войске доказывает готовность его идти вперед!"»{3}