Повседневная жизнь русского офицера эпохи 1812 года - Лидия Ивченко

— Посердишься и — забудешь, — отвечал Государь шутя, и тем дело кончилось.

<…> В одно из собраний Государь, смотря на карту Европы и указывая на нашу старую границу со Швецией, обратился к графу Петру Корнилиевичу Сухтелену и сказал: "Где бы ты думал выгоднее было для обоих государств назначить границу?" Граф Сухтелен, не говоря ни слова, взял со стола карандаш и провел черту от Торнео к Северному океану

— Что ты это? Это уже слишком много! <…> Мой свояк, шведский король, рассердится, — сказал Государь, шутя.

— Посердится и забудет, — отвечал Сухтелен, повторив при этом случае ответ Государя на жалобу его <…>. Государь погрозил пальцем графу Сухтелену»{35}.

По воспоминаниям современников, император Александр I был также расположен к шуткам: «Александр умел быть колким и учтивым. На маневрах он раз послал с приказанием князя <П. П.> Лопухина, который был столько же глуп, как красив; вернувшись, он все переврал, а государь сказал: "И я дурак, что вас послал"»{36}. Впрочем, пресловутая страсть государя к маневрам и парадам также служила поводом для острот. Военные не упускали случая противопоставить настоящую войну «науке складывания плаща». Одна из таких острот попала в письмо посланника Ж. де Местра: «Как-то один человек сказал мне: "Разве возможно, чтобы Российский Император хотел быть капралом?" Я же с небрежностью ответил ему: "У всякого свой вкус, у него именно такой, он с ним и умрет"; на сие мне было сказано: "Скажите лучше, сударь, он от него умрет"»{37}. Собеседник довольно бесцеремонно намекнул де Местру на насильственную смерть отца Александра I, императора Павла I, изводившего своих подданных страстью к парадной стороне войны. Однако ради исторической справедливости следует признать, что в те годы боевые генералы русской армии, как правило, удачно совмещали навыки опытных «фрунтовиков» с подвигами на поле чести. Так, П. П. Коновницын, полагавший, «что изменит долгу своему, ежели не будет находиться в цепи стрелков при первом ружейном выстреле»{38}, с равным восторгом относился и к «парадной» стороне военного ремесла, что отразилось в однажды сочиненном им полушутливо-полусерьезном четверостишии:

У нас иной гордится,Что он почтен и знатен по уму!Возьми-ка дядю прочь, сестрицу иль куму.Ни в строй, ни к смотру не годится{39}.

Пожалуй, самым мрачным (особенно с современной точки зрения) являлся юмор, связанный с таким явлением на войне, как мародерство, склонность к которому проявляли не только воины неприятельской армии. Вновь обратимся к запискам «кавалерист-девицы», имевшей дар не только подмечать выразительные «жанровые» сцены военной жизни, но и с юмором о них рассказывать: «Сегодня в полночь, возвращаясь из штаба и проезжая мимо полей, засеянных овсом, увидела я что-то белое, ворочающееся между колосьями; я направила туда свою лошадь, спрашивая "кто тут?". При этом вопросе белый предмет выпрямился и отвечал громко: "Я, ваше благородие! улан четвертого взвода". — "Что ж ты тут делаешь?" — "Стараюсь, ваше благородие!.." Я приказала ему идти на квартиру и более уж никогда не стараться… Забавный способ избрали эти головорезы откармливать своих лошадей! Заберутся с торбами в овес и обдергивают его всю ночь; это по их называется — стараться»{40}. Дело не всегда ограничивалось «стараниями» только в чужих посевах. Так, H. Е. Митаревский вспомнил «забавный» случай, относящийся к кампании 1812 года: «Когда отступали от Смоленска, то по дороге в поле было много гороху; он тогда поспевал и солдаты, завидев, бросались рвать его. Однажды, когда солдаты бросились рвать горох, случившийся тут хозяин-мужичок приглашал их и приговаривал: "Рвите, батюшки, кушайте на здоровье!.." Некоторые из солдат отвечали ему: "Спасибо, добрый человек. Когда б не позволил, то мы не посмели бы и тронуть!" — а другие смеялись»{41}.

А. И. Михайловским-Данилевским описан еще более впечатляющий эпизод военных забав: «На другой день рано поутру я встретился с генералом Коновницыным, и мы поехали вместе в Бриеннский замок, который предан был на разграбление. Открыли заваленный погреб, в котором лежало несколько тысяч бутылок вина и множество ящиков шампанского. Это обстоятельство, разгорячившее еще более победителей, послужило к довершению погибели злополучного замка. Между прочим мы нашли отборнейшую библиотеку и кабинет по части естественной истории, на потолке которого повешен был крокодил. Кому-то пришла странная мысль перерубить веревки, на которых он был прикреплен, и огромный африканский зверь с ужасным треском обрушился на шкафы и комоды, в которых за стеклом сохранялись раковины, ископаемые и разные животные. Хохот, сопровождавший сие падение, сокрушившее собою собрание редкостей, требовавшее многих лет и больших издержек, был истинно каннибальский, но явления сего рода неразлучны с войною»{42}.

Наконец, нельзя умолчать о склонности военных того времени к такому, по нашим понятиям, малопочтенному роду веселья, как шутовство и розыгрыши. Благодаря образному рассказу А. А. Щербинина, служившего при штабе М. И. Кутузова, мы как будто переносимся в 1812 год, где становимся свидетелями невинных, по тем понятиям, развлечений в Главной квартире фельдмаршала: «В это время явились к Кутузову депутаты от дворянства Харьковской и Полтавской губерний, предлагавших в распоряжение главнокомандующего общее вооружение. Кутузов благодарил их за усердие, но предложение отклонил, отозвавшись, что до такой крайности дела еще не дошли (выделено мной. — Л. И.). Являлись некоторые и частные лица, предлагавшие услуги свои в виде волонтеров. Оригиналы эти были все весьма преклонных лет <…>. Между ними особенно отличался некто Яков Иванович из Воронежа — высокого роста, бледный, с черными глазами и беспокойным взглядом. Одетый в черный гусарский чекмень, он в деле под Малоярославцем, где могла действовать только пехота, явился перед линиею кирасиров, разумеется вне выстрела, и, махая саблею, как бешеный, кричал: "вперед, вперед". Депрерадович велел прогнать его за фронт. Другой волонтер был скромнее. В вицмундире Сумского гусарского полка, в котором некогда служил штаб-офицером, высокого роста, худощавый, лет около 70-ти, он показывал нам опыты своего искусства владеть саблею. Кутузов принял его чрезвычайно ласково, обнадеживая его дать ему занятия; но едва он вышел, Кутузов сказал окружающим: "Ну куда этакому б… служить?" <…>. После Красного и перехода вскоре через Днепр кончился подвиг главной армии. Вышеупомянутый волонтер из Воронежа явился в Орше к Коновницыну и сказал: "Петр Петрович, я довел армию (выделено мной. — Л. И.) до древних пределов России и могу теперь спокойно возвратиться в дом мой. Прошу вас представить меня Светлейшему". Яков Иванович, быв приведен к Кутузову, бросился перед ним на колени и получил из рук его орден Святой Анны 2-й степени»{43}. В те годы А. А. Щербинину, которого немало забавляли описанные много лет спустя сцены, было чуть более двадцати. Для читателей своих записок он счел нужным дать пояснение: «В этом случае отзывалась в Кутузове и Коновницыне страсть к шутам, свойственная старинным русским барам. Притом Коновницын имел в виду кольнуть этою наградою другого волонтера, капитана Молчанова (искусного фехтовальщика. — Л. И.), родственника Коновницына, который ему надоедал настояниями о доставлении ему, Молчанову, ордена»{44}.

Традиция награждать шутов была отнюдь не изжита в среде знаменитых русских военачальников, нравы и обычаи которых сформировались в «безумном и мудром» XVIII столетии. Приведем рассказ А. Ф. Ланжерона, относящийся к событиям Русско-турецкой войны 1806 — 1812 годов. Время действия — октябрь 1809 года. Место действия — ставка главнокомандующего русской армией на Дунае князя Петра Ивановича Багратиона. Действующие лица: князь Багратион, граф Ланжерон, генералы Платов, Бахметьев, Строганов, Трубецкой, одним словом, цвет российской армии. Ланжерон, спустя годы, признавался: «Корпус кадет, оставленный без надзора своими воспитателями, не придумал бы столько развлечений, как мы в Гирсове. Мы не были детьми, но забавлялись, как они. <…> Все служило для нас мотивом к веселью. Грязь была так ужасна, что не было никакой возможности перейти из одного дома в другой иначе как верхом, утопая по колено в этой отвратительной черной массе. Из разрушенных ледников образовалось множество ям, куда каждый из нас падал по очереди, и это составляло интерес дня. Платов имел у себя одного калмыка, вроде шута, которого мы заставляли петь, рассказывать нам истории об его стране, и это служило для нас спектаклем. Конечно, эти истории не имели никакого смысла, но хохотали над ними ужасно; особенно забавно было хладнокровие Платова, слушавшего их с величайшим вниманием, замечая ум и остроты этого буффона, которыми он один мог восхищаться. Этот калмык, Манык, больше всех выиграл от нашего пребывания в Гирсове; мы ему надавали более сотни дукатов, а Багратион имел слабость пожаловать ему Святого Георгия 4-й степени (солдатский)»{45}. Заметим, что веселье это было отнюдь не таким безопасным, как может показаться на первый взгляд. Поздней осенью князь Багратион получил приказ вести военные действия за Дунаем в голой, обледенелой степи. «При Дворе были уверены, что берега Дуная не знают, что такое зима», — пpoкoммeнтиpoвaл это обстоятельство Ланжерон. Багратион известил императора о невозможности пребывания армии на правом берегу Дуная и, в ожидании ответа Александра I, принял решение перевести большую часть армии на левый берег. Сам же главнокомандующий с группой генералов оставались в виду неприятеля, формально выполняя высочайшую волю. «Нам <…> грозило лишиться всех средств к существованию, если бы случился ураган, как в 1810 году, и снес бы Рущукский мост <…>, но мы не думали об этих бедствиях, и ничто не могло помешать нашему веселью», — вспоминал Ланжерон{46}.