Повседневная жизнь русского офицера эпохи 1812 года - Лидия Ивченко

Как далеко готовы были при русском императорском дворе следовать в подражании первой на тот период армии в мире явствует из сообщения из Петербурга в Париж генерала А. Ж. М. Савари, первого проложившего дипломатический путь в далекую Россию, до той поры являвшуюся душой антифранцузской коалиции. Французский генерал не скрывал изумления, охватившего его при посещении дворца в Стрельне, местопребывание великого князя Константина Павловича: «Великий князь почти совсем офранцузился; так как он любит только военное ремесло и легкие удовольствия, то Наполеон его бог, а Париж его рай. Он желает снова увидеть Наполеона и познакомиться с Парижем. Пока он живет один со своим уланским полком, в тридцати верстах от Петербурга, и здесь он приблизительно воспроизводит привычки и занятия своего деда Петра III. Как и тот, он безумно играет в солдатики. Его дворец содержится как крепость; все мелочи крепостной службы соблюдаются со строгостью. Покои великого князя представляют арсенал; его библиотека состоит только из сочинений, относящихся к армии. Устремив свои взоры на великую военную нацию Запада, он беспрестанно отыскивает в ней предметы для кропотливого изучения и бесцельного подражания. Для украшения своих садов он заставил французских пленников соорудить в миниатюре Булонский лагерь; музыканты его кавалерии играют только французские мотивы <…>. К тому же благодаря своему причудливому нраву Константин Павлович не пользуется в армии особенной любовью; его упрекают в том, что он только военный, а не воин»{5}.

Какое бы предубеждение ни внушал брат царя значительной части офицеров русской армии, нельзя не признать, что именно ему русские военные были обязаны некоторыми модными нововведениями, о которых потом вспоминали с явным удовольствием: «В начале 1803 года предположено было сформировать несколько новых кавалерийских полков <…>. В это же самое время к австрийской миссии в Петербурге прибыл австрийский уланский офицер граф Пальфи, родом венгерец, молодец и красавец, сложенный как Аполлон Бельведерский. Уланский мундир в обтяжку сидел на нем бесподобно, и все дамы и мужчины заглядывались на прекрасного улана. Уланский австрийский мундир был усовершенствованный старинный польский уланский наряд с той разницей, что куртка с тыла была сшита колетом и не имела на боках отворотов, что она и панталоны были узкие, в обтяжку, и шапка была красивой формы, как нынешние уланские шапки, а при шапке был султан. Его Императорскому высочеству цесаревичу и Великому князю Константину Павловичу, носившему звание инспектора всей кавалерии, чрезвычайно понравился этот мундир, и он испросил у Государя Императора соизволения на сформирование уланского полка»{6}. В этом отрывке из воспоминаний Ф. В. Булгарина речь идет о создании лейб-гвардии Уланского полка, принимавшего деятельное участие в Наполеоновских войнах с 1806 года. Как говорится, сказано — сделано, и вскоре войска Петербургского гарнизона пополнились еще одним полком. По этому поводу Булгарин поведал «драгоценные» для его памяти подробности: «Уланская шапка с широким галуном, эполеты и витишкеты (этишкеты) стоили мне вместе сорок пять рублей. Лядунка сто двадцать рублей, шарф шестьдесят рублей ассигнациями. Заметьте, что тогда ни в гвардии, ни в армии не употребляли ни мишуры, ни плаке; все было чистое серебро и золото. О мишуре мы не имели понятия. Но относительно к этим вещам другие мало изменились в цене. Седло со всем прибором стоило у знаменитого тогда седельника Косова сто двадцать пять рублей, за полусапожки со шпорами первому тогдашнему сапожнику Брейтигаму <…> платили мы пятнадцать рублей ассигнациями. При шапках носили мы высокие белые султаны из перьев, и лучшие были берлинские. За хороший султан надлежало заплатить шестьдесят рублей ассигнациями; необыкновенно высоко, в сравнении с другими ценами. Тогда вообще употребляли английское привозное сукно, и лучшее стоило от семи до девяти рублей аршин. За лошадь заплатил я товарищу моему, корнету Прушинскому триста рублей ассигнациями. За такую лошадь я дал бы теперь охотно две тысячи рублей!»{7} Заботы цесаревича об элегантном внешнем виде своих подчиненных не ограничивались только его любимым детищем лейб-уланами. Офицер лейб-гвардии Финляндского полка А. Н. Марин вспоминал о трогательной заботе великого князя Константина Павловича о своих подчиненных за границей, в то время, когда он сопровождал своего брата в поездке для встречи с Наполеоном в Эрфурте в 1808 году: «Его высочество подарил нам сюртуки из привезенного им из-за границы сукна. Прежде офицеры не носили сюртуков, а в этом году (1808 год. — Л. И.) повелено носить форменные сюртуки»{8}. Быстро освоившись с ролью союзника Наполеона, русский император через французского посла давал ему доброжелательные советы. «За обедом Император (Александр) говорил о том, с какой быстротой Ваше Величество путешествуете и ездите верхом; что в Тильзите только он да я могли поспевать за вами. <…> Он спросил меня, велико ли было производство по армии Вашего Величества, и добавил, что слышал, будто Ваше Величество отказались от белого цвета для пехоты, что он лично стоит за синий и предпочитает его потому, что в синем французская армия совершила столь славные дела»{9}, — сообщал А. де Коленкур.

Пристрастие императора к веяниям моды было хорошо известно его подданным. Так, Д. В. Давыдов с некоторой долей иронии вспоминал о необычном проявлении эстетического вкуса своего государя: «…Вполне женственное кокетство этого Агамемнона новейших времен было очень замечательным. Я полагаю, что это было главною причиною того, почему он с такою скромностью не раз отказывался от подносимой ему Георгиевской ленты, которой черные и желтые полосы не могли идти к блондину, каким был император Александр»{10}. Не удивительно, что русские офицеры и в этом стремились следовать примеру «обожаемого вождя». В те годы многим из них удавалось перенять его легкую, как бы «скользящую» над дворцовым паркетом походку, привычку прищуривать глаза в беседах с дамами (он был близорук, но не переносил очков), наконец, «грациозную позу», которая запомнилась на всю жизнь многим его «любезным сослуживцам» и в которой запечатлел его знаменитый портретист Дж. Доу на портрете для военной галереи Зимнего дворца, — государь стоит, слегка отставив ногу и удерживая шляпу так, чтобы петлица «кокарда» находилась между средним и указательным пальцем. Стремление государя быть одетым по моде также не прошло незамеченным. «Приучив себя с молодых лет переносить непостоянство стихий, он всегда был верхом в одном мундире, лучше всех одет; казалось, что он был не на войне, но поспешал на какой-нибудь веселый праздник», — восторженно сообщал о повадках «русского Агамемнона» А. И. Михайловский-Данилевский{11}. Даже в самый непростой для себя час, накануне открытия мирных переговоров в Тильзите, царь выглядел великолепно. Это обстоятельство счел необходимым засвидетельствовать потомству Д. В. Давыдов: «Государь имел на себе преображенский мундир, покроя того времени; на каждой стороне воротника было вышито по две маленьких золотых петлицы такого же почти рисунка, какой теперь на воротниках Преображенского мундира, но несравненно меньше; аксельбант висел на правом плече, эполет же тогда не носили. Панталоны были лосиные белые, ботфорты — короткие. Прическа отличалась тем только от прически нынешнего времени, что была покрыта пудрою. Шляпа была высокая; по краям ее выказывался белый плюмаж, и черный султан веял на гребне ее. Перчатки были белые лосиные, шпага на бедре; шарф вокруг талии и Андреевская лента чрез плечо. Так одет был Император Александр. Теперь одежда эта показалась бы несколько странною; но тогда она всем нравилась, особенно на тридцатилетнем мужчине такой чудесной красоты, стройности и ловкости, какими был одарен покойный Император»{12}.

Михайловский-Данилевский в многотомном труде «Император Александр I и его сподвижники» не обошел молчанием отношения многих известных русских генералов к изяществу в одежде. Так, о генерале от инфантерии графе А. П. Тормасове, в 1812 году командовавшем 3-й Резервной армией, а в 1814 году ставшем генерал-губернатором Москвы, военный историк сообщил: «Щеголь смолоду, он и в преклонных летах был тщателен в одежде, и таким являл себя на войне и в сражениях»{13}. Подобная же черта свойственна была и командиру лейб-гвардии Семеновского полка генерал-майору Я. А. Потемкину. «Стан его был примечательный, одевался он как кокетка», — сообщал об этом любимце солдат А. Е. Розен{14}. К этому свидетельству можно добавить замечание всезнающего Михайловского-Данилевского: «Заключив с Милорадовичем на пирах кровавой смерти союз искренней дружбы, любил он, подобно знаменитому другу своему, роскошь и щегольство»{15}. Что же касается «знаменитого друга», бесстрашного ученика Суворова, прославленного героя Отечественной войны 1812 года и Заграничных походов М. А. Милорадовича, то он оставил далеко позади себя всех, кто стремился следовать моде. Его не менее известный соратник генерал А. П. Ермолов поместил в записках живописные сцены встреч русского военачальника и французского маршала на русских аванпостах при Тарутине: «Генерал Милорадович не один раз имел свидание с Мюратом, королем неаполитанским. Из разговоров их легко было заметить, что в хвастовстве французам не всегда принадлежало первенство. Если бы можно было забыть о присутствии неприятеля, казалось бы свиданье их представлением на ярмарке или под качелями. Мюрат являлся то одетый по-гишпански, то в вымышленном преглупом наряде, с собольей шапкою, в глазетовых панталонах. Милорадович — на казачьей лошади, с плетью, с тремя шалями ярких цветов, не согласующихся между собою, которые, концами обернутые вокруг шеи, во всю длину развевались по воле ветра. Третьего подобного не было в армиях!»{16}