Черный Дракон - Денис Анатольевич Бушлатов

никак не подходящем прежде виденным ими суровым и важным гномам, скорее самому обычному мальчишке. Самым же первым, что и наталкивает его на эту мысль, оказывается вовсе не что-то, что он мигом увидел на этом лице, а то, чего он так и не находит, хоть и невольно ищет. Вместо густой бороды, спадающей на грудь и сверкающей богатыми украшениями, наготу его лица едва прикрывает светлая и местами немного клочковатая щетина, только начавшая становиться мягкой.

Вошедший, прежде так и стоявший на месте не отводя от них пристального взгляда, вдруг словно приходит в себя, отряхивает несуществующие крошки с бордового камзола испещренного золотой нитью и с почтением склоняет голову, тряхнув несобранными русыми кудрями. Прежде они столь важно лежали на его плечах, будто бы единственным их предназначением было заменять собой не растущую как следует бороду.

— Пусть благополучие не оставит ваших палат, имперские господа! — проговаривает он с излишней поспешностью, будто как Ричард опасается позабыть слова или же возмещает время, которое прежде бесполезно потратил на разглядывание высокорослых пришельцев с поверхности. Коннор слышит, как Блез хмыкает, едва услышав подобное обращение к ним обоим.

— Лаберий, сын мой, — мастер появляется перед ними на удивление беззвучно и обтирает руки полотенцем, что уже хранит на себе старые следы засохшей глины, — я рад, что ты пришел составить нам компанию. Господа! Позвольте же представить вам Лаберия Петрама, моего единственного сына и единоличного наследника всего, что ваши глаза только могли видеть в этом доме! Пусть вас не обманывает его юность, ей не под силу умалить его талантов, царский род будет благословен, когда получит такого придворного скульптора, а сам я уйду на покой в камень. Вы, безо всякого сомнения, должны увидеть несколько его скульптур, в сотворении которых я не принял никакого участия, вы совершенно не поверите, сколь юн их создатель! — от взгляда Коннора не укрывается выражение блаженства и между тем смущения на лице молодого гнома, что окрашивает его не сокрытые бородой щеки в нежный персиковый цвет, а губы растягивает в улыбке. Словно для него нет большей радости во всем его небольшом гномьем мире Двинтилия, чем столь щедрые слова из отцовских уст. — Я горд буду зваться в истории его отцом, когда он, безо всяких сомнений, помяните мое слово, оставит в ней свой след!..

— От-тец, — с явным трудом, едва перебарывая себя, вмешивается сам Лаберий, — для меня величайшая честь слышать это от тебя и принимать в доме нашего рода почетных имперских гостей, но я сошел сюда с бедой, которая требует твоего присутствия наверху. Как можно скорее.

Невольно Коннор отмечает, сколь странными кажутся ему речи гномов, что при них из уважения велись исключительно на Всеобщем. В них не слышалось сильного акцента, уже ставшего ему привычным из-за общества Блеза и даже не казавшегося уже неприятным, или легкого налета чужого языка, что даже спустя многие годы жизни в империи сохранила речь его собственной матери. Они звучали правильно. Настолько правильно, что это казалось ему странным и совсем не естественным. Их интонации больше походили на высокопарные речи театральных актеров. Не тех, что потешали толпу посреди рынка, а тех, что он увидел пробравшись как-то раз тайком в театр верхнего Венерсборга на представление лишь для знати. Столь серьезное и почетное, что на нем присутствовал лично император со своей новой фавориткой, а здание охранялось столичным гарнизоном. В речи знатных двинтилийцев каждое слово находится на своем месте, ничто не путается и не сокращается для простоты и скорости. Все так правильно, будто он слушает старую книгу, которую те читают по ролям. Он знает, что в том нет их вины, обучавшихся чужому языку в своем подземном царстве по старинным книгам и большей частью не представляющих, как же на самом деле говорят люди на поверхности, и все же ему никак не верится, что сказанные ими слова могут быть искренними, идущими от сердца, а не плохим притворством актеров перед публикой.

— Что же это такое? — голос встревоженного старика вырывает его из раздумий.

— Быть может, нашим гостям ни к чему напрасные волнения после их долгого пути?

— Я не желаю таиться от наших почтенных гостей, сын, это было бы ужасным непочтением к ним, будто мы скрываемся от них. В чем же дело, рассказывай скорее!

— Наверху тебя ждет Аврелий, отец, — все же выдыхает Лаберий, проделав над собой заметное усилие. — Он не рассказал мне всего, когда я встретил его, и желает говорить с тобой лично.

— Аврелий?!

Звук этого имени словно заставляет воздух между отцом и сыном заходить ходуном, Коннор поворачивается к скульптору, привлеченный его голосом. Впервые за день их него пропадает вся та торжественная важность и слышатся живые, человеческие интонации. Искреннее удивление с примесью испуга.

Не дожидаясь других объяснений тот бросается к двери вперед всех, будто и сам совсем позабыл про свой преклонный возраст. Оставленным им в спешке сыну и гостям не остается ничего иного кроме как последовать и попытаться хоть как-то угнаться за ним, едва ли не перемахивающим через ступеньки на своем пути. Коннор оказывается к двери ближе остальных и потому в этой погоне вырывается вперед. Двери еще не успевают захлопнуться за без устали спешащим вперед скульптором, когда он проскальзывает в них следом и в который раз радуется высоким потолкам и проходам, без которых ему пришлось бы совсем худо. Он шагает было в гостиную, когда все его внутренности вдруг перекручивает ледяным хлыстом ужаса, а тело само по себе отшатывается назад и вжимается в стену у самой двери.

Первым, что видит Коннор, становятся огромные белоснежные стилеты зубов. Таких длинных и тонких что, когда челюсти смыкаются, они не могут в ней уместиться и остаются снаружи, неровными кольями смотрят вверх и вниз. Крупные ноздри, своими провалами единственно указывающие на сливающийся с иссиня черной шкурой нос, жадно и часто втягивают воздух, движутся вместе с длинными белыми вибрисами по бокам чудовищной морды. Коннор не может отвести взгляда от огромной уродливой пасти прямо перед собой и совсем не сразу понимает, что свисающий из нее кровавый кусок плоти это и не плоть вовсе, а конец плотной красной повязки, закрывающей глаза твари.

— Тея никогда не встречала человека, — слышит он из-за ее спины сквозь бешеный стук крови в своих ушах. — Она просто хочет обнюхать, не укусит. Разве что если я не скажу.

Коннор смотрит поверх головы чудовища, больше всего напоминающего ему уродливую смесь кошки и кролика на теле огромной нескладной