Высшая духовная школа. Проблемы и реформы. Вторая половина XIX в. - Наталья Юрьевна Сухова

оценивая значение Устава 1814 г. для русского богословского образования, выделял основное отличие до– и послереформенного его состояния: «Богословия была преподаваема только догматическая, по методе слишком школьной. Отсюда знание слишком сухое и холодное, недостаток деятельной назидательности, принужденный тон и бесплодность поучений….При преобразовании 1814 г. введено преподавание деятельной богословии; таким образом, богословское учение сделалось ближе к употреблению в жизни»[153]. Система, выстроенная святителем Филаретом, составила основу академических курсов богословских наук. Однако при всем единстве указаний читаемые курсы очень разнились между собой, причем не только авторскими методами преподавания, но и своим составом. Многое зависело от ректора академии – он же, по традиции, был обычно профессором по классу богословия[154].

Святитель Филарет (Дроздов), митрополит Московский и Коломенский

Прежде всего изменения претерпевала сама структура богословского курса: во-первых, выделялись в особые науки отделы единого богословского курса, во-вторых, входили в состав богословских наук «церковные» разделы из других классов – словесного, исторического. Новые науки вводились двумя способами: 1) на уровне отдельных академий, по инициативе местного начальства, 2) централизованно.

Ректор КДА архимандрит Иннокентий (Борисов) (1830–1839) предварял чтение лекций по догматическому богословию особым разделом религиозистики, или основного богословия, охватывающего «всю совокупность богословских предметов, гармонично распределяющихся в целой богословской системе». Кроме того, архимандрит Иннокентий ввел особые кафедры обличительного богословия и экклезиастики[155]. В записке, поданной в 1837–1840 гг. в центральный орган духовно-учебного управления, тогда уже епископ Иннокентий предлагал новую, расширенную, структуру богословского класса, причем предлагал распространить преподавание богословия на оба курса, потеснив небогословские классы[156]. В столичной академии особый курс введения в богословие был введен в 1851 г. ректором епископом Макарием (Булгаковым)[157].

Централизованное введение новых богословских наук определялось в большинстве случаев педагогической задачей академий, но при этом имело сложный процесс адаптации в академическом учебном процессе. Наиболее ярко это можно проследить на примере патристики. В 1839 г. в семинариях было введено преподавание Историко-богословского учения об отцах Церкви. Внутреннее правление МДА, признав необходимым знакомить студентов с этим вновь введенным в семинариях предметом, с согласия Московского митрополита поручило преподавание патристики бакалавру герменевтики иеромонаху Евгению (Сахарову-Платонову) и вошло с соответствующим представлением к обер-прокурору. Синод указом от 16 июля 1841 г. не только утвердил инициативу МДА, но и распорядился ввести патристику и в двух остальных академиях[158]. Место патристики в учебных планах менялось, учебные программы были нетверды, не было определено даже самостоятельное ее значение как предмета изучения[159]. Отношение к патристике как повторению разделов церковной истории и догматики сохранялось до 1860-х гг.[160]

Иннокентий (Борисов), архиепископ Херсонский и Таврический

Проблемы были связаны и с другими новыми богословскими науками: каноническим правом, учением о православном богослужении (церковная археология), пастырским богословием.

Каноническое право, или церковное законоведение, выделившееся в 1840 г. из общего курса богословия без значительных споров, поставило вопрос: должна ли эта наука иметь характер более богословский или юридический? Академические канонисты понимали свой предмет в смысле богословской науки, «церковного законоведения». Однако, учитывающей всю юридическую специфику и логику, но теряющей самобытность[161].

Наука о церковных древностях, относящаяся, по системе святителя Филарета, к историческому классу, включала изначально весьма широкий спектр «древностей». В процессе развития других областей богословия на долю церковной археологии остались древние формы церковного богослужения и отчасти – древнехристианский быт. Изучение их носило не научный, а унаследованный от схоластического прошлого назидательно-истолковательный характер. Однако ректор МДА протоиерей А.В. Горский, предвещая перспективы развития русского богословия, призывал к глубокому научному изучению «православного богослужения, которое представляет цвет и плод древа жизни Церкви Христовой»[162].

Пастырское богословие, соединяясь в преподавании с нравственным богословием, имело два варианта понимания: прикладная дисциплина, не имеющая перспектив для теоретических исследований, или раздел нравственного богословия, не представляющий оснований для самостоятельного научного развития. Часть вопросов, касающихся пастырского служения, были взяты на себя новыми предметами – наукой о православном богослужении и гомилетикой. Проектируемое, а затем и реальное введение педагогики побуждало отнести «практический элемент» пастырского богословия к педагогике, в виде особого раздела «пастырской педагогики»[163].

Этот вопрос требовал дополнительного осмысления богословия пастырского служения.

Оформление гомилетики как особой богословской науки совпало с оживлением в 1830-х гг. проповеди в академиях. С гомилетикой были связаны две проблемы: 1) она считалась прикладным предметом, лишь совокупностью правил церковной проповеди для будущего пастыря, 2) входила, с одной стороны, в состав практического богословия, с другой стороны, в курс церковной словесности. В 1830—40-е гг. появились попытки читать курс церковного красноречия в историческом аспекте, но твердой научной самостоятельности это не дало[164].

С 1830-х гг. началось усиление интереса к церковно-исторической науке. Общий настрой «историзма», особый интерес к свидетельствам Священного Предания, а также влияние немецкой исторической науки побудили к историческому рассмотрению разных сторон церковной жизни. Развитие церковно-исторической науки имело практические причины: насущные церковные проблемы и накопление исторических источников, попадавших в академии[165]. Возрастание интереса к истории отечественной Церкви привело к учреждению в 1841 г. в КДА особой кафедры русской истории, в 1844 г. это распространилось на все академии[166]. В свою очередь, с русской церковной историей сближалось учение о расколе и русских вероисповедных ересях, входящее в обличительное богословие[167]. Научную специализацию этот предмет получил лишь в начале 1850-х гг., в связи с введением в программы академий миссионерских наук.

В результате этих изменений в КазДА с 1845 по 1854 г. из богословских наук отдельными предметами читались: 1) Священное Писание и герменевтика – в обоих отделениях; в высшем: 2) догматическое богословие, вместе с основным и сравнительным, 3) нравственное богословие, 4) церковное красноречие, 5) пастырское богословие, 6) церковная археология, 7) каноническое право, 8) патрология, 9) библейская и общая церковная история, 10) русская церковная история[168]. В МДА к началу 1860-х гг. в общий богословский курс входили: 1) общее богословие, 2) догматическое, 3) нравственное, 4) пастырское, 5) библейская герменевтика, 6) чтение Священного Писания, 7) учение о вероисповеданиях, 8) патрология, 9) церковное законоведение, 10) церковное красноречие с историей проповедничества[169].

Увеличение числа богословских наук заставляло возлагать на одного преподавателя по 2–3 предмета внутри единого класса: Священное Писание, нравственное богословие и литургика; патрология, пастырское богословие и гомилетика; герменевтика, библейская история и каноническое право. Ожидать серьезной разработки – как научной, так и методологической – каждого предмета при таких условиях было трудно.

К разработке методов богословия лишь приступали: главным на этом этапе было преодоление плена старых латинских систем и форм. Попытка Устава 1814 г. активизировать богословскую мысль «практическим» богословием и преодолеть формулы «классических» книг имела результаты, но проявлялись они медленно[170]. Осваивались новые системы и методы, также западные, по преимуществу немецкие, но