Нет повести печальнее на свете... - Георгий Шах

Ром заговорил своим мягким певучим голосом, пытаясь по выражению ее лица угадать, как воспринимает она чуждую символику. В нем шевельнулся страх: что, если Ула поддастся панике и не сумеет преодолеть первоначального инстинктивного отвращения, если его дурацкий эксперимент нарушит ту тонкую нить взаимопонимания, которая протянулась между ними? Он уже готов был знаком попросить ее включить перевод, но взял себя в руки и постарался вложить в свои слова всю силу владевшего им чувства.

Сенокос и Ула, опыление цветка и Ула, пчелиный рой и Ула, запах травы и Ула, сок березы и Ула, окропление листвы и Ула, завязь плодов и Ула, топот копыт и Ула, земля, его любимая земля, и Ула… Морщинки, едва появившись на ее лбу, тут же растаяли, лицо Улы засияло лучистым светом. Как он был глуп, как плохо ее понимал! То, к чему он пришел через сомнения и отчаяния, далось ей сразу, без всяких усилий и внутренней борьбы. Ром переступил свой порог, побеждая в себе недоверие к чужому клану, Ула свой — просто отбросив прочь всякую неприязнь, отдаваясь ему с тем беспредельным доверием, на какое способна только любящая женщина.

За дверью послышались шаги, влюбленные замерли и испуге.

— Ула, ты спишь? — раздался голос синьоры Капулетти. — Открой, мне надо с тобой поговорить.

— Уже поздно, мама, поговорим завтра.

— Нет, сейчас. Отвори немедля! Ты не одна?

В секунду собравшись, Ром последний раз поцеловал свою возлюбленную и выскочил на балкон. Не обращая внимания на мать, колотившую в дверь, Ула вышла за ним. В свете луны они оба сразу же увидели мчавшихся от ворот дома Тибора и его приятелей.

— Спасайся, Ром! — вскрикнула Ула. Он соскользнул вниз по тем же медальонам, пробежал расстояние до стены парка и, ухватившись за оставленную веревку, взлетел на нее буквально перед носом яростно распаленного Тибора. У Рома уже не оставалось времени прилаживать крюк; он спрыгнул в парк, отделался незначительным ушибом плеча и побежал что было духу.

Но как ни петлял Ром по пустынным улицам, ему не удалось уйти. Вскоре он стоял в центре плотного вражеского кольца и отовсюду в него, как плевки, сыпались изощренные ругательства.

— Ах ты, дисфункция переменного!

— Корень из нуля!

— Квадрат бесконечности!

И эхом отдавался в сознании хриплый шепот апа:

— Эрозия!

— Недород!

— Сорняк!

Ром чувствовал, что еще две-три минуты истязания и он не выдержит, свалится в беспамятстве.

— Тебя ведь предупреждали: оставь ее в покое! Слышишь? Иначе не то еще будет. Это я тебе обещаю, ее брат.

Ром узнал резкий голос Тибора.

— И я, ее жених. На той неделе наша свадьба.

— Неправда! — Из последних сил Ром дотянулся до Пера, схватил его за грудь.

— Уж не ты ли помешаешь? — презрительно фыркнул тот и, уцепившись за ворот рубахи Рома, рванул его к себе, прокричал в ухо: — Семерка!

Черная волна накатилась на Рома, от нестерпимой боли в затылке он начал сползать на землю.

— Брось его, Пер, — посоветовал Тибор. — На первый раз с него хватит… Да, — сказал он Рому, — тебе будет интересно знать, что нас навел на след Гель, твой братец.

Тибор пристально посмотрел Рому в глаза, чтобы насладиться произведенным эффектом. И внезапно отвернулся, на лице его мелькнуло некое подобие жалости.

— Хуже нет, когда брат предает, — сказал он почти доброжелательным тоном. — Ты можешь ему отплатить, я лично даже порадуюсь. Но заруби себе на носу: тебе не на что надеяться, все против тебя — и наши, и ваши!

И они ушли, весело переговариваясь, как люди, исполнившие свой долг.

9

Ром долго добирался домой. Он был опустошен и растерян, в голове гнездилось одно желание: спать, скорее спать. Однако ему еще долго не пришлось сомкнуть глаз в ту ночь.

За несколько кварталов до жилища Монтекки он услышал тихий тревожный оклик. Мать, единственное живое существо на свете, которое никогда его не предаст! Или она тоже заодно со всеми? Эта мысль кинула его в дрожь. Стремясь оттянуть момент объяснения, он присел рядом с ней на скамью, где она его поджидала, и уткнулся ей в колени. Мать молча перебирала в пальцах его мягкие волосы. Рому стало тепло и уютно, он больше не чувствовал себя одиноким и затравленным.

— Ты любишь ее? — заговорила она наконец.

— Да, мама.

— Она красивая, умная, добрая?

— Да, мама.

— И вы понимаете друг друга?

— Да, мама. — Уловив в последних словах матери нотку сомнения, он поднял голову и сказал с вызовом: — Она мата, а я агр. И все кругом твердят, что наш союз немыслим, чуть ли не преступен…

— Я этого не сказала, — поспешно возразила мать, но он не услышал ее возражения, торопясь излить свою горечь и обиду.

— Что из того, что мы принадлежим к разным кланам, разве она не женщина, а я не мужчина? Почему нас лишают права любить? Будь все они прокляты!

— Успокойся, Ром, не суди так строго. Среди тех, о ком ты говоришь с такой ненавистью, и твой отец.

— Мне не нужно такого отца! — вскричал он запальчиво.

— Замолчи. Послушай, что я тебе скажу. Все не так просто, как ты думаешь. Отец искренне хочет тебе добра, он боится, что эта любовь тебя погубит. Не забывай, пятьсот лет…

— И ты, мама! — прервал он ее с укором.

— Подожди. Пятьсот лет человечество не знало ничего подобного, и поэтому все воспринимают ваш роман как дикость, отступление от привычного порядка вещей. Что бы вы с Улой ни думали на этот счет, как бы ни считали несправедливым — такова жизнь, и ничего тут не поделаешь.

— Значит, и ты с ними?

— Нет, мальчик, я с тобой. Но, признаюсь честно, я боюсь, очень боюсь за вас. Ты даже не представляешь, что вам придется вынести! Вас не примет ни одна община — ни агров, ни матов, вы будете жить изгоями, вам будет трудно найти работу и пристанище. А ведь оба вы привыкли жить в достатке, особенно Ула. Ты уверен, что она согласится на такие лишения?

— Да, я в ней уверен. Она моя жена и пойдет со мной на край света.

Мать посмотрела на него испытующе.

— Что ж, тебе лучше знать. Почему бы мате не быть хорошей женой такому отличному парню? У тебя упрямый отцовский характер, может быть, вы выстоите.

— Так ты согласна, — спросил он с надеждой, — ты благословляешь меня?

— Да, сын. Я знала заранее, что ты не отречешься от своего чувства.

— Милая, великодушная моя мама! — воскликнул Ром в порыве благодарности, целуя ей руки. — Ничего не бойся. Я найду себе работу, буду трудиться как вол, а Ула, не сомневаюсь, тебе понравится.

— Боюсь, нам не придется жить вместе. Слушай, Ром, сегодня чета Капулетти пригласила нас с отцом, они потребовали, чтобы тебя немедленно удалили из города. Отец вынужден был согласиться. Через два дня ты должен будешь уехать на отдаленную агростанцию в Свинцовых горах.

— Решили, значит, отправить в ссылку!

— Подозреваю, что и Улу отошлют отсюда, кажется, к бабке в столицу.

— Подлые заговорщики! — сказал он со злостью. — И ты с ними?

— Я тебе уже сказала, дурачок: я с тобой. Думаешь, почему я тебя поджидала подальше от дома?

Он посмотрел на нее вопросительно.

— Если ты захочешь, то сможешь бежать. Сторти поможет.

— Сторти?

— Он самый. Как видишь, мир не без добрых людей.

Ром покачал головой.

— Один я никуда не уеду.

— Сторти укроет тебя на несколько дней где-то в городе. Может быть, вы придумаете, как вызволить Улу. Я дам тебе денег на первое время. И вот, — она сняла с шеи старинную золотую цепь, — на черный день.

И опять он припал к ее рукам.

— Прости, мама, что я в тебе усомнился.

У нее навернулись слезы.

— Удачи тебе, Ром. Когда вы устроитесь, я к вам приеду. С отцом как-нибудь объяснюсь. А теперь беги к наставнику, он ждет тебя.

Они обнялись на прощание. Отойдя на несколько шагов, Ром оглянулся и помахал ей рукой. У него защемило сердце: мать сидела в той же позе, с опущенными плечами и сложенными на коленях руками, с вымученной улыбкой на лице. Он подумал, что еще много жертв придется принести ему на алтарь своей любви.

Сторти жил неподалеку в маленьком скромном домике. В окнах горел свет, и наставник появился в дверях, заслышав шаги Рома. Он был в своем обычном бодром настроении и держался так, словно ему чуть ли не каждый день приходилось устраивать побеги влюбленных.

— Привет, малыш, ты наверняка голоден. Одной любовью сыт не будешь. Уж я-то это знаю по собственному опыту. — Сторти повел Рома к накрытому столу, пустившись рассказывать об одной из своих многочисленных любовных авантюр. Он добродушно отшутился, когда Ром высказал предположение, что это — очередная басня, и вскоре они весело болтали, уплетая бутерброды и запивая их отличной ячменкой. Право же, нет ничего на свете лучше надежного товарища! А Ром принял и Сторти за предателя — сколько ему еще учиться понимать людей?