Полгода — и вся жизнь - Элизабет Хауэр

— Грегор, — сказала я, — почти ничего не знает о наших с Юргеном решениях при разводе, особенно о тех, что касаются Матиаса. Я, собственно, никогда с ним об этом не говорила. Да его это вообще-то никогда и не интересовало. Мне нужно рассказать ему обо всем более подробно.

— Это твоя ошибка, — вступилась за него Инга, — ты должна как можно быстрее исправить ее. Вот увидишь, если ты обо всем расскажешь, он найдет способ помочь тебе. В этих вопросах мужчины действуют смелее, чем женщины.

Она была права. Во всем, что касается Матиаса, Грегор никогда не позволит себе поддаться чувствам.

— У меня есть хороший адвокат, — сказала я, — он уладит мое дело. До совершеннолетия сына Юрген не имеет права что-то предпринимать. То есть у меня есть еще два года.

— А как Матиас, — хотела знать Инга, — относится к своему отцу? Он может поддаться на его уговоры и сделать что-нибудь наперекор тебе?

Я не спешила отвечать.

— Нет, — сказала я потом, — он не послушает отца, который три года не заботился о нем.

Правда, до конца я в этом не была уверена. Я никогда не спрашивала об их переписке и совершенно не представляла, что думал об отце Матиас за эти последние три года. Я знала, что Матиас был в отчаянии, когда Юрген так далеко уехал. Но, с другой стороны, это расстояние могло многое смягчить между ними и способствовать тому, что Матиас простит отца и тот издалека предстанет перед ним в выгодном свете. Юрген стал там, как я узнала, влиятельным человеком. Он сделал еще более успешную карьеру, чем здесь. Семнадцатилетнему юноше это может понравиться. Да еще когда эти успехи совершаются в таком экзотическом месте. Тем более что интернат он покидает лишь для того, чтобы навестить мать — стареющую бюрократку без всяких успехов по службе, которая снимает квартиру и имеет ненавистного сыну молодого любовника.

Обо всем этом я и раньше много думала, но всегда отодвигала эти мысли в сторону, чтобы хоть как-то жить дальше. Теперь я уже не могла так просто отделаться от них. Я жалела, что ни разу не спросила Матиаса о его отношении к Юргену. Эта тема всегда была для нас запретной. Я чувствовала, что Матиас не хочет говорить об этом, и боялась, что он скажет мне неправду, если я заговорю об отце.

Я попросила Ингу зайти ко мне. Она сначала не хотела, но потом согласилась.

Я заранее знала, что фрау Хорнберг объявится сразу же, как только увидит меня с кем-то. И действительно, когда мы вошли в парадную, она быстро выскользнула из своей двери и со значительной миной сообщила мне, что на мое имя писем не поступало.

— Тем лучше, — сказала я. — В письмах из интерната вечно сообщают что-нибудь неприятное о плохой учебе моего сына или о его неудовлетворительных оценках за экзамены.

Взгляд фрау Хорнберг быстро скользнул по неприметной на вид Инге, а потом остановился на мне. При этом она как бы невзначай проронила:

— Мне кажется, ваш жених уже наверху.

Я никак не думала, что сегодня Грегор окажет мне честь своим визитом, ведь накануне он был так равнодушен и холоден со мной.

— Фрау Хорнбег, — не сдержалась я, — я уже много раз говорила вам, что господин Вагнер мне не жених. И я прошу вас не называть его больше так.

— Как вам будет угодно, фрау Ульрих, — сказала она обиженным голосом и наконец исчезла.

— Мило, — произнесла Инга, еле сдерживая улыбку, — по-моему, она хотела, чтобы я возмутилась твоим поведением.

Инга наверняка не имела в виду ничего плохого. Но я, будучи человеком мнительным, не могла спокойно перенести слово «возмущаться», сказанное о моей персоне.

— Если ты думаешь, что все это мне зачем-то нужно, — начала я, не глядя на удивленное лицо Инги.

— Ах, пожалуйста, Рената, ты неверно меня поняла. Пойдем, или мне лучше уйти и не встречаться с Грегором?

— Нет, — ответила я, — ты, по крайней мере, познакомишься с ним.

— Сгораю от любопытства, — весело сказала Инга.

* * *

Я встретила Грегора примерно через два с половиной года после развода с Юргеном. Ему тогда было тридцать три. Он был на двенадцать лет младше меня. Теперь ему было тридцать шесть, и внешне он стал еще более привлекательным, чем раньше. Я же прекрасно понимала, что мое и без того далеко не юное лицо за это время не похорошело. Тогда, в первые недели нашего знакомства, Грегор часто утверждал, что я все еще очень привлекательна. Я нуждалась в таких словах и хотела слышать их как можно чаще, но позднее он мне ничего такого больше не говорил. От Юргена я слышала подобные признания много раз в течение дня и пропускала их мимо ушей. Моя фигура все еще хороша. Я стройна, талия осталась такой же тонкой, как в юности, на мне прекрасно сидели и не очень дорогие платья, что достаточно важно для меня сейчас. Мои волосы стали седеть довольно поздно. Когда я познакомилась с Грегором, седые пряди только начали появляться. Теперь их было много, но я никогда не думала о том, чтобы покрасить волосы. Может быть, именно потому, что у меня был молодой любовник. Глупое упрямство, наверное. Грегор никогда не говорил о моей седине. Может быть, он не замечал ее?

— Ты выглядела такой грустной, когда шла в тот субботний день одна по набережной. Твоя печаль пробудила во мне что-то, о чем я до сих пор не догадывался. Что-то вроде сочувствия, смешанного с любопытством. Мне страшно захотелось узнать, почему ты была так грустна. Поэтому я и заговорил с тобой.

Грегор сказал мне это через две недели после нашего знакомства. Потом он добавил, что очень удивился, когда я не прогнала его. Я и сама была этим удивлена. Наоборот, я попыталась даже объяснить ему мою ситуацию. О, эти одинокие выходные дни, когда не с кем перекинуться даже парой ничего не значащих слов, когда, просыпаясь, знаешь, каким ужасным будет предстоящий день. Не надо идти за покупками, не надо улаживать какие-то дела, для которых время находится обычно только по субботам. Не надо заниматься уборкой, делать прическу, в лучшем случае купишь на углу газету. Остаешься лежать в постели, чтобы хорошенько выспаться. А зачем? Одинокие, как я, женщины и по субботам не ложатся поздно. Разве что просидишь дольше, чем обычно, у телевизора, смотря какой-нибудь банальный детектив. По субботам я радовалась только свежим булочкам к завтраку, которые не покупала целую неделю. Но в воскресенье опять уныло жевала молочный хлеб и спрашивала себя, так ли уж необходимо делать это в кровати. Я всегда ненавидела готовить для себя одной. По субботам у меня еще хватало энтузиазма, чтобы сделать какое-нибудь мясо с салатом, но уже в воскресенье я опять не обедала.

По субботам меня неизбежно настигали горькие воспоминания о моей жизни с мужем и ребенком. В бесконечные предполуденные часы они заставляли меня опускать шторы и плакать в полутьме, стыдясь своих слез. Какое это изматывающее отчаяние — знать, что у тебя есть сын, которого ты хотела иметь, которого любишь, но не можешь жить с ним вместе, потому что из-за ложной, может быть, гордости отказываешься от любой денежной помощи прежнего мужа. Как часто я хотела вскочить, позвонить в интернат и сказать: «Отпустите ко мне Матиаса, пусть он останется здесь на один-два дня, я больна, я не могу без него». Пару раз я уже держала трубку в руке, но потом опять клала ее обратно, так и не набрав номер, потому что представляла смущенное, враждебное лицо своего ребенка. Я одевалась, делала какую-нибудь неотложную работу, и это помогало мне, ненадолго отвлекая от грустных дум. После мне ничего не оставалось делать, как идти куда-нибудь гулять. Я заставляла себя хоть как-то привести себя в порядок и намеренно затягивала бессмысленную игру перед зеркалом: красилась, потом смывала краску, выбирала то тот, то другой оттенок макияжа и под конец не знала, как выгляжу: привлекательно или отвратительно. В эту субботу, когда я познакомилась с Грегором, видимо, имело место первое, так как вряд ли он заинтересовался бы только моим печальным видом.