Рыжая из Освенцима. Она верила, что сможет выжить, и у нее получилось - Нехама Бирнбаум

двинулись направо.

Глава 8

Господь сказал Мне: Ты Сын Мой;

Я ныне родил Тебя; проси у Меня, и дам народы

в наследие Тебе и пределы земли во владение Тебе.

Псалтирь 2:7–8

Красна. 1931 и 1936. Мне пять и десять лет.

Ехезкель родился через три недели после смерти отца. Мне было всего пять, но я помнила мамин раздутый живот. Мама сидела в низком кресле и оплакивала нашего отца. А потом появился маленький младенец. Я помнила мамино уставшее, но счастливое лицо. Весь город пришел на его бриз[13]. Не каждый день младенцу дают отцовское имя. В нашей общине детей называли только в честь умерших. Я помнила свое красивое синее платье с белой отделкой, помнила, как буббе расчесывала мне волосы, помнила, как бегала вокруг шуль с Лией и Пинхасом. Мы жевали ругелах, и никто нас не останавливал.

Шуль заполнилась народом. Я помнила, что в комнате стало темно – так много людей собралось. Люди сидели на подоконниках, закрывая свет. Я видела, как их тени пляшут вокруг бимах[14]. Мама стояла в углу с другими женщинами. Справа от нее стояла буббе Хейльбрун, а слева – буббе Гринштейн. Мама держала моего маленького брата на белой подушке. Он был очень красив – с карамельной кожей и идеальными маленькими глазками и носиком. Я коснулась пальцем его ладошки, и он тут же обхватил и сжал мой палец. Мама передала его зэйде Гринштейну, отцу моего отца. Зэйде взял его на руки и провозгласил:

– И назовут его именем в народе Израиля; Ехезкель Яков, сын Ехезкеля Якова!

Казалось, зарыдали все собравшиеся. Но я не плакала – мне не было грустно. Ехезкель стал нашим утешением. И мама больше не плакала. Мне было всего пять, но я помнила, как она лежала в постели, кормила малыша и смотрела на него с невыразимой любовью. Она позволяла нам с Лией и Пинхасом забираться на постель и прижиматься к ней, пока она кормит Ехезкеля. Пинхасу было почти два года, и он уже говорил целыми предложениями.

– Малыш Хезкель, мой малыш Хезкель, – твердил он, гладя пухлыми ручками крохотные ножки младшего брата – единственное, чего ему позволяли касаться. Он наклонился и поцеловал ножки. – Мой малыш!

Пинхас говорил с абсолютной уверенностью. Он вытянул свои пухлые ножки, прижался к маме еще теснее и издал удовлетворенный вздох. Как же мама тогда смеялась!

– Ты такой милый, мой Пинхас! – сказала она и наклонилась, чтобы чмокнуть его в щеку.

Пинхас серьезно смотрел на маму голубыми глазами, словно понимая, что теперь он – старший брат.

В то время все приносили нам еду. Наш кухонный стол был завален пирогами, халлами и картофельными кугелями[15]. Люди приходили встревоженные и нахмуренные, а я ничего не понимала. Я знала, что мой отец умер, но мы же оставались семьей. У нас родился чудесный младенец, у нас есть пухлый малыш, который говорит смешные вещи, две сестры уже достаточно выросли, чтобы помогать по хозяйству, а мама позаботится о нас, что бы ни случилось. А что, если бы вместо татэ умерла мама? Вот тогда можно было бы хмуриться и волноваться. Но наша мама с нами, и она сильная – даже в пять лет я точно знала, что с нами все будет хорошо, потому что у нас есть она.

Иногда мама позволяла мне присматривать за Ехезкелем, пока сама укладывала Пинхаса спать. Я слышала, как она поет ему колыбельную, а сама лежала рядом с Хезкелем на маминой постели, и он внимательно смотрел на меня карими миндалевидными глазами. Даже в пять лет я ощущала к нему абсолютную любовь и точно знала, что буду заботиться о нем всегда. Но все вышло по-другому. Я пыталась заботиться о младших, но, хотя Ехезкель был самым младшим, это он заботился о всех нас.

Через пять лет Ехезкелю было пять, а мне десять. Мы сидели за кухонным столом. Мама разлила нам гороховый суп, но себе ничего не взяла.

– Мама, возьми супа у меня, – сказал Ехезкель.

– Не глупи, – отрезала мама. – Я не голодна.

Я знала, что она старается накормить нас, а уж потом думает о себе, знала и то, что после смерти Пинхаса она стала есть еще меньше.

Ехезкель нахмурился и серьезно сказал:

– Когда я вырасту, у меня будет большой завод, самый большой в Венгрии. Я буду очень богатым, мама, и тогда я куплю тебе все, что ты захочешь, любые бриллианты и длинные шубы. Я куплю тебе большой дом с камином и столько книг, сколько ты захочешь, обязательно тебе все куплю, вот увидишь!

– Правда? – улыбнулась мама. – И мясо купишь? И курицу?

– Конечно! – кивнул Ехезкель. – Я буду покупать тебе мясо и курицу, когда ты захочешь. Найму кухарку, чтобы она готовила для тебя. Тебе больше никогда не придется готовить!

– Не уверена, что мне это понравится, – с улыбкой ответила мама. – Мне нравится готовить.

– Тогда ты будешь готовить, когда захочешь. Я поговорю с кухаркой, и она будет знать: ты можешь хозяйничать на кухне, когда тебе захочется.

Лия хихикнула.

– Откуда он только этого набрался?

– Можешь смеяться, – серьезно ответил Ехезкель, – но, когда я стану твоим богатым братом, ты смеяться перестанешь, уж поверь мне.

– Я не буду, – пообещала Лия.

– И о вас, Лия и Рози, тоже позабочусь.

– Нам стоит быть к тебе добрее сейчас, – улыбнулась я.

Ехезкель величаво отмахнулся.

– Не бойся, мама, – добавил он. – Я стану великим знатоком Торы, буду половину дня учиться, буду умным и богатым.

Мама рассмеялась.

– Конечно, будешь, мой Ехезкель Яков. А теперь, мой умный и богатый сын, пойди с моей старшей дочерью Рози на рынок и принеси мне яиц, хорошо?

– Конечно, мама!

– Лия, присмотри за заводом, пока нас не будет, – сказала я, и все мы рассмеялись.

Мы пошли на рынок через двор и дальше по главной улице. Рынок находился на городской площади. С прилавков продавали муку, сахар, соль. Вокруг другого прилавка бродили живые куры, еще не зная, что скоро окажутся на столе какой-нибудь счастливой семьи. Если бы нам была нужна курица, то нужно было бы выбирать ту, которая двигалась бы медленнее всех, но сегодня куры нас, к сожалению, не интересовали. На рынке был прилавок с очень красивыми цветами. Когда мы проходили мимо, от аромата у нас закружилась голова. Торговец яйцами сторожил свой товар так внимательно, словно в