Мальчики под шаром - Фарид Нагим

– Какая профанация! – зло сказал я Виталику и показал в сторону Тверской. – Представляю, с каким удовольствием лыбятся олигархи, которые сейчас там проезжают. Во вражеских лимузинах.

– Ладно! – Виталик отвернулся от сцены. – Слова-то хорошие, призывают молодежь к добрым делам. Надо делать добро, только это имеет смысл.

– Какое добро, Виталик?! Ты посмотри на них – это же карьеристы, хуже комсомольцев! Просто реальные пацаны!

– Не злись на них, надо самому стараться быть хорошим. Не делать зла.

Я пожал плечами и посмотрел в небо, там было высоко, спокойно и пресно. Виталик уверовал, ну и бог с ним, не буду спорить.

Вдруг что-то вспыхнуло и загремело.

– Свобода! Свобода! – услышал я крик и увидел парней с фальш-файерами у ограды.

Несколько милиционеров бросились на них и повалили, а затем бодро подняли и потащили к автобусам. Вдруг третий, не замеченный ими парень взметнул вверх листовки, вспоровшие воздух шумом взлетевшей стаи.

– Россия, вперед! – орали со сцены. – Победа будет за нами!

– Свободу! Фашизм не пройдет! – загнанно кричал парень в черном.

А мы стояли и вращали головами.

– Пошли! – дернул меня Виталик. – Что мы тут болтаемся, как лилии в баклуше?

Возле колонн и у входа в метро с заговорщическим видом стояли угрюмые, хилые подростки в черном. На них строго поглядывали омоновцы в кокетливых беретиках, наши ровесники, наверное. Тревожно и значимо вырывались голоса из хриплых раций.

– А что хорошего в Лимонове? – Виталик тоже глянул на них краем глаза. – Вот, провоцирует подростков, а им менты судьбы ломают.

– Да это лучшее, что было в их судьбах! Они эту борьбу будут вспоминать всю оставшуюся унылую жизнь.

– Понимаешь, этот Лимонов борется со старостью и со своей смертью, а дети реально идут на смерть. Нельзя так, грех это.

– Грех детей бить в подъездах, Виталь! И тарифы жэкэха повышать! И…

– Не надо. Россия сама все расставит. Ее спасает только чудо, я верю в это и за это молюсь.

– Понял. Пошли. А то сейчас и нас отоварят и в Интернете покажут.

– В России за одну ночь может все поменяться.

Мы вошли в вестибюль и стали спускаться по лестнице.

– Айболит! Айболит на приеме! – вдруг рвануло сразу из нескольких раций, и тревога пробежала в воздухе. – Принимайте доктора!

Все затрещало, закипело в жесткой и гулкой гранитно-кафельной пустоте. От вспышек запрыгали стены, тени милиционеров то укорачивались, то удлинялись до потолка, скакали по турникетам.

– Лимонов! – вдруг отшатнулся Виталик.

И я увидел, как на эскалаторе вырастает пожилой мужчина. Я и не знал, что он такой пожилой, невысокий и щуплый. И одет, как поколение моего отца, а ведь в Париже жил. Все-таки существует мода поколений. У них такая – кепка “чеченка”, куртка или пальто и черная сумка через плечо. Едва он ступил, как его окружили и стиснули со всех сторон. Сжали так энергично и быстро, что кепка подпрыгнула и слетела с седой головы. Ее быстро подхватили и криво нахлобучили. Он закричал что-то срывающимся, задыхающимся голосом школьного учителя литературы. Его стиснули еще сильнее. Локти притиснулись к груди, кисти заломились, голова неестественно склонилась набок, и перекосились очки, за которыми безумно и храбро блестели глаза. Он был похож на мальчика, больного полиомиелитом, которого дядьки тащили в “скорую”.

– Мужики! Что же вы делаете?! – вдруг во всю свою глотку гаркнул Виталик. – Освободите писателя! Ведь он же правду говорит! Он! Он за народ наш страдает! Вам что, больше делать…

Меня крепко шибанули в плечо. Я отлетел, ударив кого-то затылком, поскользнулся на ступенях и скатился вниз. Толпа ломанулась наверх, комкая и топча мой рюкзак. Шумело и сверкало уже на выходе из вестибюля. Я увидел валяющийся мольберт и белейшие листы ватмана. Виталик сидел возле театрального киоска и держался за лицо.

– Ах, суки менты! – понял я. – Исподтишка ударили!

– Да причем тут менты! – сказал он сквозь ладони. – Журналистка объективом долбанула!

Всякий крепкий удар встряхивает мозги, переключает их в другом направлении. И я видел растерянного и беззлобного человека, лишь весело недоумевающего, типа, во я дал, ну и дела!

– Пойдем, пойдем, Виталь!

– Как же мне стыдно за свой крик! – Он кривился на эскалаторе и тер пунцовую скулу. – Но они так смотрели с мучением, и Лимонов этот, а потом старый уставший мент, что его тащил.

– Виталь! Слава богу, не забрали. Там еще кто-то начал выступать и махаться!

– Как же мне стыдно… Синяк, наверное, будет?

– Ты молодец! Какой же ты молодец… На, приложи пять рублей.

– Спасибо! – он приложил к скуле пятак, смотрел униженно, потерянно. – Как же я рисовать буду с фингалом?

– Очки наденешь темные.

– В очках нюансов не видно, – в горестном рассеянии соображал он, как ему быть.

– Виталь, поехали к нам! Юльдос тебя давно не видела. Она к тебе неравнодушна. Борща поедим. Переночуешь у нас.

– Спасибо, Вась. Мне надо побыть одному. Не обижайся.

Мы постояли в центре станции. Мимо нас шли обычные люди, в основном молодые и жизнерадостные, они спешили на свидания, в кафе и театры, что-то обсуждали и тараторили по телефонам. Группа таджиков жалась к колонне и ждала работодателя. Даже странно, как это все рядом и мгновенно происходит. Меня мучило, томило возбуждение и неудовлетворение нелепостью, обыденностью и какой-то незавершенностью этого митинга. Все кончилось, а я чего-то ждал и страдал, как от прерванного полового акта. Лучше бы эта журналистка меня ударила своим фотоаппаратом.

– Ну пока, Вась.

– Пока. Не прощаемся.

– Не прощаемся, да, ты прав.

– Увидимся... А может, я тебя все же провожу?

– Нет, Вась. Надо побыть одному.

Он резко отвернулся и пошел, нелепо желтея покоцанным мольбертом. Он потянул из моей души грустнейшую нить расставания, она жгла мне сердце. Уже стих вой его поезда, но нить не прерывалась.

– А что делать, кому сейчас легко? – Парень с девушкой пронесли мимо меня эти слова.

У нее была очень красивая фигура.

– Что делать? – громко сказал я им вслед. – Добро! Все остальное бессмысленно!

Парень обернулся и замер на секунду – он подыскивал, что ответить.

 

Вася

 

Пятого ноября я провожал Виталика в Питер. Он уезжал навсегда. В Москве он больше не мог – комната стоила пятнадцать тысяч, а за работу в Интернете платили тринадцать. В Питере его ждала девушка, о которой он никому ничего не рассказывал и не спрашивал ничьего мнения – так всегда, когда любишь по-настоящему. Я только знал, что ее зовут Лена и у нее есть маленький сын.

Я ждал его на “Речном вокзале” и грелся под калориферами, висящими на козырьке станции. Во вселенной шел мокрый, холодный дождь и где-то на подлете к земле превращался в снег.

Было уже начало двенадцатого ночи. Виталик появился из переулка, окруженный вещами, как бомж, – тащил огромный чемодан с нагроможденными на него пакетами и сумкой, а на спине длинный рюкзак. На нем было много разных одежд. Мы вошли в метро, и контролерша стала орать, что за багаж надо платить отдельно.

– Это Москва так с тобой прощается, – сказал я ему.

У него было спокойное и светлое настроение.

Праздник, и весь вагон залит чем-то липким, желтым, красным. На сиденье в конце вагона спала бабушка бомж, и мы стали рядом с нею, будто здесь наше гетто.

– Это правильно, что ты едешь именно в Питер. – Я будто бы успокаивал его. – Ты морской человек, а Питер – морской город.

– Это правда! – обрадовался он. – Я стараюсь всех своих героев привести к океану. В его пакете лежала подушка, одеяло, какие-то свитера и тряпки. Он постоянно связывал ручки, чтоб этого было не видно, а они развязывались.

Это не багаж был, это грустные годы его жизни собрались вокруг и жались к ногам.

– Какой у тебя классный чемодан, Виталь!

– Это мне Лена передала.

– Какая она хорошая.

– Это правда. Она в мужчине ищет бога.

– Ты только там не нудись, пожалуйста. Знаешь, мы ругаем правительство, брюзжим на законы, а женщинам кажется, что это все оттого, что мы ими недовольны, это их мучает.

– Выпьем с тобой на вокзале, – сказал он. – Я коньяк взял.

– Виталь, я не буду, печень болит.

– Ну я сам выпью.

В зале Ленинградского вокзала по центру сидели люди, и казалось, что они уже едут куда-то.

38-й отправлялся в 0.44. Мы шли по перрону. Сыпал дождь. Вдруг сзади что-то брякнулось. Это был пакет.

– Мой, что ли? – удивился Виталик.

– Да, это у тебя рюкзак развязался.

– Что там у меня? – Он зачем-то стал разворачивать пакет и достал комок носков. – Носки, – показывал их мне и смущенно улыбался.

Как хорошо, что интернетовская работа не имеет границ, как хорошо, что в Питере его ждут, – у него сразу будет какая-никакая работа и крыша над головой, почти бесплатная.

У второго вагона стояла молоденькая, замерзшая проводница.

– Какая у вас красивая форма! – сказал я. – Она вам очень к лицу.