Белая обитель - Валерий Рыжков

– Откуда тут столько мусора?

– Не убирали, кажется, вторые сутки.

– Кажется, кажется, все равно тут не санаторий. Меньше ешь, больше спи, вот в чем ваше выздоровление.

– Сегодня что, ввозной день?

– Кто из врачей будет дежурить?

– Кто-нибудь да будет.

– Сергеев приглашается в процедурный кабинет, – несется по селектору.

В палату процедурная сестра внесла стойку капельницы.

По коридору усиливается шум от стука каблуков медицинских сестер и шаркающих больничных тапочек больных, от открывающихся и закрывающихся дверей. Всё закрутилось и завертелось, как в часовом механизме, приводя в движение все колесики и пружины в одно действие – движение вперед по кругу трех стрелок: секундной, минутной и часовой, но с разным ускорением.

Зимин сделал обход, торопливо расписал назначения, занес данные в компьютер.

В коридоре почти столкнулся с Розой Карловной.

– Хочу с вами посплетничать, – она прищурила миндалевидные глаза, пожав плечиком. – Чернов вернул ходатайство на Вечерского, кандидатура его отвергнута. Как всегда главному врачу предложили человека со стороны.

– Дела! Тайны Больничного Двора!

– Так будьте ко двору. Смягчите начальство вниманием. От подарка никто не портился.

Они расстались, раскланиваясь, по разные стороны.

Зимин прошел мимо сестринского поста. Аля показала ему руку: на безымянном пальчике играло желтым цветом колечко.

– Николай Седов сделал мне предложение.

– Поздравляю!

– Его направляют на специализацию по физиотерапии. Он решил посвятить себя мануальной терапии. Денежная работа!

Зимин вернулся на отделение. Жена Словина передала ему тетрадь в мягком переплете. Он бережно взял тетрадь и внимательно стал перелистывать исписанные страницы рукой Учителя.

Зимин принял эстафету от Словина – его заветы, и как Ученик он будет продолжать его мысли и его надежды.

Узник земли Уц

Глава I Кавалер Аполлон

Звонок продребезжал в передней однокомнатной квартиры. В вечернем сумраке комнаты послышались приглушенные голоса двух женщин. Комната служила гостиной – днем, спальней – ночью. Женщина, услышав дверной звонок, встала с кресла и направилась к двери. Другая, дряхлая, укутанная в шерстяной плед, подняла телефонную трубку, но оттуда неслись продолжительные гудки. Она положила трубку, огляделась, прислушалась к тому, о чем говорили в коридоре. Услышала женский удивленный голос и мужской баритон. Ее больше всего раздражал женский голос.

– Иди сюда доченька, – но никто не откликнулся на ее зов, тогда она повторила приказ, несколько смягчив голос, – доченька, кто там пришел.

Ответа опять не последовало. Старуха переспросила еще раз. И в этот момент дочь с молодым человеком вошла в комнату.

– Мама это ко мне пришли.

– Опять французы! Аукционщики. Не отдавай им письма Марии.

– Нет. Мама, да, конечно, но это журналист из «Вечерки».

Она жестом худой руки указала на стройного человека с серыми глазами и черными волосами с проседью у висков. Его походка была уверенная, но тяжеловатая. Он подошел к старушке, которая втянула свои худые плечи под плед, наклонил голову, близоруко прищурил глаза и произнес:

– Добрый вечер!

Старушка повернула свою голову на голос и блаженно улыбнулась в ответ.

– Предложи ему, доченька, присесть сюда, поближе к свету.

– Присаживайтесь! Это кресло для гостей, – произнесла дочь.

Он присел в кресло и осмотрел комнату. Маленькая комната показалась ему просторной. В углу стояли деревянная кровать, сервант с посудой. Три кресла, которые составляли в проекции треугольник в равносторонней отдаленности друг от друга. Письменный стол с двумя книгами с открытыми страницами. Журнальный столик с оплывшим огарком свечи. На трех стенах были развешаны картины, и две картины в тяжелой раме стояли на полу.

Старушка прикрыла глаза. У нее было худое вытянутое с впалыми щеками с дряблой кожей лицо, и только глаза оживляли ее теплым светом, который шел изнутри хрупкого тела.

– Это кто, доченька? – спросила она.

– Это журналист, – громко повторила дочь.

– Это я уже слышала. И хорошо вижу, что это благородный человек. Только ты оденься, доченька, в твое цветное платье.

Журналист, в свете двух ламп, рассмотрел художницу. Она лицом походила на мать и была одета в белый медицинский халат, которые носят операционные сестры. Дочь посмотрела на мать с укоризной. Дочери было лет пятьдесят восемь-шестьдесят.

– У мамы свои причуды, у меня свои. Не обращайте внимания. Она и я больные люди. Халат у меня в память об учебе на медицинских курсах.

– Понимаю. Это ваши картины? Я имею в виду, что вы их написали?

– Вам нравится?

– Я плохо разбираюсь в живописи, но чувствую в этих картинах свет, краски, энергию. Я откомандирован написать о вас очерк. О вашем творчестве, – журналист поймал себя на мысли, что он произносит банальные слова.

– Вчера меня посетили немцы, неделю назад французы. Они просят продать мои картины для аукциона. Предлагают марки, много пфеннигов, франки. Мне они объясняют, что это самая твердая валюта.

– А это настоящее искусство, – заметила старуха.

– Мама моя – критик.

– Я вижу, что очень серьезный, – заметил журналист.

Он стал рассматривать картину, на которой накренился белокаменный собор, как Пизанская башня и Кремль. Столб серого дыма без огня мечеобразно разделял Собор и Кремль, между которыми в бездне находились в ужасных мученических корчах люди.

– Это символизм?

– Ближе к авангарду.

Журналист торопливо написал в блокнот.

– Картина пока не имеет названия, но я называю этот сюжет «Сошествие в ад».

– Вы профессиональный художник, судя по манере письма.

– Я пишу для близких людей, а не на продажу. Я хочу, чтобы эти картины оставались со мной при моей жизни, а что будет потом, то будет без меня. Хотя меня просят продать все это за валюту.

– Нас скоро продадут и купят и снова продадут с потрохами. Тогда на что вы живете?

– На пенсию, беру дежурства ночные в больнице или хосписе для онкологических больных.

– Ухаживаете за раковыми больными! А искусство?

– Это моя вторая жизнь.

– Это только у нас возможно быть добровольным каторжником в искусстве.

– Мне помогает муж, он журналист-кинооператор.

– Он у нее постоянно в командировках, – заметила мать.

– Он документалист и ему приходится разъезжать по стране. Он мне и муж, и друг.

– Она второй раз в браке, – произнесла старуха.

– Мама говорит правду.

Журналист посмотрел на стену и приметил еще одну картину. Это был тихий сад с белыми цветами и множеством бабочек. В центре парил, раскрыв крылья, Аполлон.

Парусники-кавалеры, дневные бабочки, славятся своей красотой, отличающейся большим разнообразием красок. Аполлон достигает в размахе крыльев до девяти сантиметров, передние крылья белые, по краям прозрачные, как стекло, с черными пятнами. Задние крылья белые с двумя красными с белой серединой глазами, окаймленными черным. При нападении Аполлон падает на землю, распахивая крылья с красными пятнами. При этом он скребет ножками по нижней стороне крыльев, воспроизводя угрожающий шипящий звук.

Художница перехватила его взгляд.

– Мама, правда, наш гость – красивый молодой человек, – обратилась она к старухе.

– Да, доченька.

– В него, наверно, влюблены все женщины. Он похож на Аполлона.

– Не болтай лишнего, – строго произнесла старушка.

– Я ему придумала псевдоним, которым он подпишется под моим очерком, Лист де Жур.

– Только не по-французски, – болезненно поморщилась старушка.

– Хорошо, что-нибудь придумаю вологодское.

Журналиста несколько смутила манера разговора.

– Мне как-то неловко, что я подействовал на вас как…

– Как сердцеед, – с вызовом произнесла она. – У моей мамы страх за меня, что меня хотят изнасиловать сексуальные маньяки. Только не обращайте на нее никого внимания, и она успокоится, вы возбудили ее воображение.

– У меня вопрос: какие у вас творческие планы.

– Вы уже перенеслись в будущее время, вы торопитесь, а я вас задерживаю. Простите меня. И планов у меня нет никаких. Одни хлопоты. Ходить по магазинам, покупать что подешевле. Хлопоты – это мои планы.

– Нынче время такое, раньше не знали, в какую сторону покатиться, теперь не знаем, куда катимся. Эх, яблочко! – ударил в ладони журналист.

– Мама знает. Она каждый день и вечер смотрит телеящик и все знает про поле чудес. Я от всего этого далека. Я так устаю.

– Я хотел бы вернуться к моему вопросу. Ваш стиль в искусстве, теперь там всякие Митьки.

– В последнее десятилетие всех потрясал авангардизм, потом поставангардизм.

– Это что-то натюрмортное, когда на столе два разбитых стакана и скатерть непромокшая, – заметил журналист, – или… – он посмотрел мимо этих чудаковатых женщин на картины. Он почувствовал двойственные чувства, кусочки целого. Мир делился надвое: на день и ночь, на черное и белое. Ему пришла в голову дикая мысль, что это есть не что иное, как одна постель для мужа и жены, и вследствие чего происходит совокупление. На этих картинах краски образовывали нечто похожее на вечерний туман, который с охлаждением разрастался только вширь. Это создавало в нем тревогу, но успокаивало их. Он увидел в них противоестественное и их кровать на двоих.