Мир велик, и спасение поджидает за каждым углом - Илья Троянов

Пришел техник, чтобы устранить мелкие неполадки — по краям экран мерцал, — и попутно начал объяснять мне устройство прибора, хотя меня это нисколько не занимало. А вы знаете, как изображается течение дня? Картина, которую я могу видеть, переходит от утреннего освещения к дневному, от дневного к вечернему, а ночью на ней сверкают звезды. Причем все это на экране размером два метра на три. Здорово, по правде говоря. Не было никакой возможности остановить поток речей, изливавшихся из техника. За тридцатипятимиллиметровым слайдом, ну, например, степной пейзаж — как раз тот, что я просил заменить, перебил я его, — расположен источник света, в котором электронные часы за сутки 650 раз меняют степень освещения. Этот процесс выражается в подвижности картин — деревья, которые гнутся под порывами ветра, волны, которые разбиваются о скалу, облака, которые плывут по небу, метеорологам можно поручить изобразить все явления природы вполне реалистично, с кучевыми облаками, циклонами, зарницами и тому подобным. Мне это показалось очень интересным. Но когда я выразил технику свои восторги, он меня разочаровал: до тех пор пройдет еще по меньшей мере год, а то и два. Тогда я заверил его, что при существующем положении вещей он смело может зачислить меня в ряды постоянных пользователей.

ПОСРЕДИ НЕКОЕЙ КОМНАТЫ СТОИТ САМОВАР, предмет вполне благородного происхождения, он родом из Ташкента, из Киева, из прошлого века. Самовар стоит на стеклянном столике и дожидается пробуждения жажды. На потолке лампа дневного света. Она источает холод. Краски полотнищами ложатся на прозрачный стол. Мало-помалу накапливается жажда. Пластиковые стаканы стоят там, где никогда прежде не стояли. С красными надписями. Рука в обручальном кольце, огромная, как жажда, рука, вторгается в помещение, вынимает из стопки верхний стаканчик и подставляет его под кран самовара. Чаепитие в комнате с ковром, который мягко поглощает все краски. Медленно, вдумчиво отвернут кран над пластиковым стаканом с красной надписью, и тогда из самовара течет, нет, не течет, из самовара шипит переливается брызжет холодная брызжет темная пенится пузырьками COCA-COLA welcome to the show[11], чистейшая кола в оригинальном исполнении. Поднеси стаканчик к губам, выдуй залпом, не закручивай кран, помилуй, там же еще полно колы, кола сделает тебя high and happy[12], отставь стаканчик в сторону, возьми второй, выпей первый, подставь второй, выпей второй, наполни третий, наполни первый, выпей третий, потом первый, наполни третий, выпей второй, возьми четвертый, и еще, и еще, оно булькает, и брызжет, и шипит, ну как, еще хочешь, o yes, теперь тебе хочется еще, теперь тебе опять хочется, вот они, хватай их, бери их, все эти чудненькие миленькие маленькие стаканчики с красной надписью, ах как вкусно, я знаю, я знаю, как это вкусно, век бы так пил, never ending[13] пить и пить, drink and drink and drink again[14], никогда не завертывай кран, плясать вместе с красками, с mellow-yellow[15] или с розовой, have another drink, have another dance[16], а теперь убери-ка эти нудные белые стены, они и сами упадут, достаточно легкого толчка, теперь у тебя хватит сил, помещение растет, стук-бряк, была стена — и нет ее, здорово, а теперь выходи, отсюда, ту-ту-ту, здесь сияет солнце, о да, сияет, you are the sunshine?[17] ты прихватил с собой какое-нибудь питье? и зря, дурачок ты, здесь этого питья выше головы, здесь нет невозможного, здесь все возможно, и все будет для тебя сделано, have some fun…[18] великое спасибо самовару, я уже в пути, свершилось, оно свершилось, я вырвался, солнечный свет слепит, но вот запахи такие, как надо, запахи правильные, воздух свежий, он способен пробудить к жизни все, и голоса приветливые, довольные, дети, которые у меня в ушах съезжают по желобу прямо в воду. Тут есть и еще кто-то, симпатичный, учтивый господин средних лет в строгом костюме, он пожимает мне руку, кто-то хлопает меня по спине, кто-то открывает передо мной дверцу машины, приглашает садиться, кто-то оборачивается ко мне, и кто-то спрашивает: «Куда прикажете вас доставить, мистер Васко Луксов?»

И осчастливленный товарищ Луксов продолжает спать сладким сном.

АЛЕКС. Лес

Лес себя оправдал, нет сомнений, что это мой излюбленный пейзаж. Я разглядываю лес с поля своей кровати, эти поблескивающие зеленые тона, которые успокаивают человека, да еще как успокаивают. Порой меня охватывает желание протянуть руки и запустить их в зелень, я бы куда как охотно убежал в лес — и вот уже я карабкаюсь по искривленному стволу, осторожно, осторожненько, не соскользнуть бы, босиком оно, пожалуй, лучше. Чуть не сверзился, надо крепче держаться. Выше и выше, к большому суку. Я сажусь на него, я болтаю ногами, у меня ободраны коленки, у меня длинные серые носки с красной полоской на эластичной манжетке. Физкультура всегда бывает последним уроком перед обедом, вот она кончилась, каждый из нас обедает на свой лад, одни покупают жвачку и пастилки, но только не я, моя мать готовит гораздо лучше, а к тому же она могла бы обидеться, надумай я принести к салату какую-нибудь сосалку… Лес расположен по дороге к дому. Или, скажем, почти по дороге, ради него вполне стоит сделать небольшой крюк.

Поздно, день после домашних заданий на исходе, я даже не смог бы пересчитать птиц, которых видел. Птиц, чьи имена мне известны, и птиц безымянной красоты. Я наклоняюсь, глаза мои раскачиваются над ручьем, который в течение дня меняет свой цвет, раскачиваются над обрызганными водой обломками скал и замшелыми камнями. Покуда у меня не начинает кружиться голова и я не откидываюсь на сплетение ветвей, не закрываю глаза, а потом еще какое-то время продолжаю спокойно раскачиваться. Птицы щебечут. Большое спасибо, техник. Все было бы лишь вполовину так красиво, не щебечи эти птицы.

Немного спустя я поднимаю голову, встряхиваюсь, чтобы отогнать давно уже исчезнувшее головокружение, выпрямляюсь в мрачном свете больничной палаты, где лишенный цели, чуждый живому свет, а также экран, который при случае может увести к тем дням, что раскачиваются над ручьем и сами себе довлеют.

КОГДА ЯНА ПРОСНУЛАСЬ, утром, после предательства, учиненного самоваром, она еще ничего о том не подозревала, просто увидела открытый чемодан, с которого Васко стирал пыль. Она юркнула глубже под одеяло, закрыла глаза и попыталась снова уплыть в дремоту. Осталось всего три месяца до летних каникул, услышала она голос мужа. У нас достаточно времени, чтобы все как следует организовать. Все произойдет этим летом. Я уже чувствую: это будет наше лето. Эй, Яна, не могу же я все делать один. Она неохотно откинула одеяло, чтобы ее глаза могли обежать комнату. Чего тебе? Я придумал. Мы скажем, что собираемся провести все лето на море, поедем еще раз к морю, это лучшая из всех возможностей, вот только они не должны узнать, что на сей раз мы поедем в другом направлении. Мы обязаны использовать это лето. Почему обязаны? Да потому, что пора. Довольно мы об этом разговаривали, теперь пора действовать. Почему ты именно сейчас так решил, Васко? Ты с кем-нибудь разговаривал? Нет, разговаривать не разговаривал, но сон… я видел сон…

Два чемодана — это не очень много, если их предстоит наполнить избранными деталями предшествующей жизни. Два чемодана — больше нельзя. А еще можно взять маленький чемоданчик. По вопросу об одежде и детских игрушках Яна и Васко в два счета пришли к согласию. Он проявил великодушие: женщинам нужно больше одежды, а детям, разумеется, нужны игрушки. В остальном мы должны сконцентрироваться на главном. А гобелены — это главное или нет? Я хотела бы взять оба, говорит Яна. Нет, где-то следует поставить точку, говорит Васко. Яна пропускает его слова мимо ушей. Она снимает со стены оба гобелена и кладет их на кровать. «Море роз» и «Парусник» в тяжелых рамах. Торс одинокой сборщицы среди благоуханной красноты. Она вынимает гобелены из рам. Белый склоненный парус в море волнистых обещаний. Они ведь совсем не занимают места. Так можно сказать и про множество других предметов, это недопустимо. Мы не можем взять с собой все. Я думал, мы уже обо всем договорились. Но для меня это очень важно. Зачем тебе это старье? Поверь на слово, я куплю тебе там картины куда красивее этих, клянусь, дай только нам встать на ноги. Нет. Ты сама потом будешь смеяться над этими старыми гобеленами. Не буду, я выросла вместе с ними. Мы не можем позволить себе сейчас никакой сентиментальности. У тебя что, вообще никаких чувств нет? Тебе ни до чего нет дела, кроме твоего побега. Тебе главное осуществить свою идефикс. Никакая это не идефикс. Я стремлюсь к этому ради нас всех, чтобы наша жизнь стала лучше. Будь твоя воля, мы бы всю оставшуюся жизнь проторчали в этой дыре. В дыре? Дыре? Это сам ты жил в дыре, пока тебе не посчастливилось встретить меня. Уже забыл, да? Ведь это же была просто крысиная нора, если сравнивать, ты перемахнул из норы в королевский дворец. Возможно, ты уже и не помнишь об этом. Тот псих, с которым ты жил вместе, он же не выпускал трубки изо рта, а пепел сыпал прямо на пол, и печка у тебя не работала, там было всегда холодно и сыро. Ты спал на кровати-развалюхе, у тебя был письменный стол из ящиков, двое штанов и на все случаи жизни четыре сорочки. Только благодаря мне ты смог вырваться из своей норы. Как ты со мной разговариваешь! Ты просто забываешься! Мне что, прикажете каждый день вас благодарить, милостивейшая принцесса? Как, мол, было великодушно с вашей стороны, как благородно допустить меня под своды вашего дерьмового дворца. Может, мне вообще надо целовать тебе ноги? Со мной не выйдет, говорю тебе прямо — со мной ни за что. Или ты тоже едешь, или прекратим этот разговор. И Васко вышел из комнаты. Слезы Яны закапали на гобелен.