Всем смертям назло - Владислав Титов

Сергей молчал.

— Рафик, что ты сидишь как истукан! Скажи ему что-нибудь!

— Не надо кричать, Коля. Мне не до шуток. На шахту я не вернусь.

— Может, ты скажешь почему? — тихо спросил Рафик.

— Наверное, я не прав. Не знаю… Можете осуждать меня. А как мне жить, когда загудит шахтная сирена и вы пойдете на смену? Куда я спрячу свое сердце?..

— Чудак ты, Сережка! — улыбнулся Николай. — Не останешься без дела. Найдем… Поможем…

— Вот именно — найдете, поможете… И в ущерб своим делам будете нянчиться со мной. Вы сильные, но и в ваших глазах я вижу иногда жалость… Даже сейчас, после всего, "то я сказал, никто не вскочил и не надавал мне по морде… И право на пощечину себе я должен буду вновь отвоевывать… сам… всей жизнью. Чтоб как равного… сплеча…

Мамедов встал, прошелся по палате.

— Ты жесток к себе, Сережка.

— У меня было время обдумать свое решение. Я простился с шахтой. Поверьте — рвать сердце нелегко, но… на шахту я не вернусь…

А вскоре сентябрь закружил пожелтевшую листву по больничному двору. Зачастили унылые осенние дожди, и хмурое небо торопливо погнало вместе с тучами косяки перелетных птиц. Птицы летели на юг. Летели навстречу новой жизни. И было непонятно, почему в их криках слышалась неподдельная грусть и отчаянье.

Эти крики преследовали Сергея днем, будоражили по ночам сон. Он просыпался с тяжелыми думами и после долго не мог заснуть. Болели раны. Отчетливо, словно ничего не произошло, ощущались руки. Сергей сгибал пальцы, локти, кисти, чувствуя каждый сгиб, каждую складку кожи. Казалось, кончился длинный кошмарный сон, и сейчас он поднимет руки, проведет ими по лицу, сожмет колющие болью виски, пятерней расчешет волосы… Руки тянулись к голове и падали, невесомые, невидимые, опалив плечи огненной болью. Беззвучный, тягучий крик журавлиной стаи рвал тишину темной осенней ночи, невидимыми тисками давил готовое выпрыгнуть из груди сердце.

"Возьми себя в руки!" — властно шептал внутренний голос, и отчаяние отступало.

"Инвалид! — кричало оно строками пенсионной книжки, — Старушки со слезой на глазах будут смотреть тебе вслед".

"Не распускай нюни!" — кричал все тот же голос, от которого Сергей вздрагивал и менял направление своих мыслей.

17

Войдя в палату, Кузнецов нарочито бодрым голосом сказал:

— Ну вот, Сережа! Наступил час нашего расставания. Сегодня был консилиум. Учитывая твою просьбу, мы решили: можно выписываться домой. Григорий Васильевич, не глядя на Сергея, прошелся по палате, подошел к окну и, не меняя позы, отчетливо сказал: — Я желаю вам всего самого наилучшего, мужества, любви, счастья. — Он резко повернулся от окна, поспешно подошел к Сергею, стиснул его плечи. — Будет трудно — пиши… пиши, Сережа… — И быстро вышел из палаты.

Моросил серый, холодный дождь, в пожелтевших деревьях метался осенний ветер, рвал листья и бросал их на тускло блестящий, мокрый асфальт. Около больницы стояла толпа людей в синих больничных халатах, в наспех накинутых на плечи пальто и молча смотрела вслед двум удаляющимся человеческим фигурам.

Сергей шел сгорбившись, прихрамывая, наклонив вниз голову. Таня шла сбоку, маленькая, хрупкая, и все старалась заглянуть ему в лицо, словно хотела убедиться: он ли это, воскресший из мертвых, идет рядом с ней? Набежавший порыв ветра зло трепал пустые рукава его коричневого пальто.

Таня оглянулась назад, прощально помахала рукой. Сергей остановился и посмотрел на провожающих его людей. Таня, заметив навернувшиеся слезы, осторожно тронула его за плечо, и они ушли.

— Да-а-а… — задумчиво протянул кто-то в толпе провожающих, — Жизнь прожить — не поле перейти…

* ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ *

1

Не думал, не гадал Сережка Петров, впервые ступая на перрон донецкого вокзала, что придется вот так идти по нему — слабым и беспомощным.

А на вокзале ничего не изменилось. Та же суета и разноголосый шум, те же каменные ступеньки, и плененные асфальтом деревья, и пересвист поездов, и голос диктора, — все с первого взгляда было таким же, как в тот далекий, невообразимо далекий день. Да и был ли он, тот день? Неужели эти деревья приветливо склонялись и радостно шуршали зелеными ветвями, а не роняли, как сейчас, с какой-то необъяснимой болью пожелтевшие листья на холодный асфальт? Неужели и тогда, когда душу нетерпеливо жгла комсомольская путевка молодого специалиста, голос диктора говорил так же тревожно, словно предупреждал о надвигающейся неотвратимо опасности? Неужели не было этой границы, перерезавшей всю жизнь на далекое вчера и чужое сегодня.

И опять, уже в который раз, показалось Сергею, что он спит и видит сон. Мимо него сновали люди, а он стоял на ступеньках вокзала с широко раскрытыми глазами и ждал: сейчас подойдет Таня и разбудит его. "На работу опоздаешь!" — скажет она и засуетится, собирая завтрак.

Таня вынырнула из толпы и помахала Сергею билетам".

— В Луганск? — спросил он.

— В Луганск, — ответила Таня и отвернулась, пораженная я встревоженная сосредоточенным ожидающим взглядом Сергея.

— Там… ничего нет?

— Все с нами, Сережа…

— Какой вагон?

— Одиннадцатый.

— Как и палата…

— Только без Григория Васильевича. Я дала маме телеграмму. Нас встретят.

— Будем искать квартиру?

— Поживем, потом…

В купе они сидели вдвоем, друг против друга. Сергей смотрел на Таню и молчал. Когда поезд тронулся, он приник грудью к столику и уставился в окно.

Мимо бежали дома, деревья, внизу змеями сплетались рельсы, ошалело бросались под поезд, и, будто раздумав или испугавшись, нехотя выползали из-под колес и бежали прочь, в сторону. По окну стегал дождь, косыми струями резал стекло и ручьями стекал вниз. Дома мелькали все реже и наконец совсем пропали. Поезд вырвался за город. Реденьким озябшим строем поплыли деревья, за ними виднелась серая донецкая степь.

Террикон Сергей увидел сразу же, как только поезд, изогнувшись дугой, завернул вправо. Черный, дымящийся, он высился среди степи огромным конусом, сказочным шатром чудо-богатырей. По его склону маленькой точечкой ползла вагонетка. Ошибиться он не мог: то была его шахта.

— Прощай… — прошептал Сергей и уронил голову. Жестко постукивал вагон на стыках рельсов, из репродуктора хрипел веселый марш, Таня ласково гладила волосы мужа и срывающимся голосом повторяла:

— Успокойся, Сережа, успокойся… У нас еще все впереди, ты жив — это главное… Остальное зависит от нас… И счастье тоже…

2

Разные сны снятся людям по ночам. Человек их не выбирает. Сны приходят сами, хорошие и плохие.

В первую же свою ночь в Луганске, на домашней постели, под сбивчивый стук ходиков, Сергей увидел первый после несчастья сон.

Он шел по штреку на свой участок и нес на руках перед собой тяжелый кусок антрацита. Уголь больно резал ладони, под ногами хлюпала липкая грязь. Сергей то и дело натыкался на разбросанные по выработке вагонетки, падал, поднимался, снова шел и опять падал. Из гулкой темноты штрека доносились голоса:

— Скорей, Петров, скорей! Полгода ждем тебя! Неси сюда уголь, ты же срываешь план всей шахты!

Сергей порывается бежать, но снова падает, наталкиваясь в темноте на что-то жесткое.

"Я же не посчитал, сколько до них шагов. Надо обо что-то опереться", решает он, сбрасывая с себя промокший больничный халат.

Откуда-то появился Егорыч. Лицо его было мокрым от слез, и он шептал: "Так и не встретились мы с тобой, Сережка… Ты приходи ко мне, я жду. А кричать так по чужому человеку не надо… Ты же мужчина! Семьдесят шагов эго не расстояние…"

— Его же там изуродовали! — захохотал кто-то из шахтеров. — Какой из него теперь горняк!

Сергей мучительно пытается вспомнить что-то очень важное, но это ему не удается.

"Я не такой, как все. Чего же у меня нет?" — думает он.

Из-за перевернутой вагонетки вышел Крамаренко, секретарь райкома комсомола.

— Я лишаю тебя звания — комсомолец! Ты сорвал озеленение поселка. Кричал о создании комсомольско-молодежной бригады, а где ты был, когда ее создавали? То, что ты спас людей третьей восточной, еще ни о чем не говорит! Каждый бы поступил на твоем месте так же!

— Он к нам вернется. У него нет ни кола ни двора! — выкрикнул Гончаров.

— Он хоть и такой, а человек все же… — слабо доносится из темноты.

— Отобрать комсомольский билет! — командует секретарь.

— По морде ему! — хохочет Мамедов.

— Билет! — повторяет Крамаренко.

— Не подходите, убью! — взрывается в крике Сергей и просыпается.

Темная осенняя ночь окутывает его тишиной.

Тик-так, тик-так… — разрывают безмолвие стенные часы.