Всем смертям назло - Владислав Титов

Сергей потянулся сорвать лист акации и тут же замер: "Чем же я сорву-то?"

И сразу померкли минуту назад радовавшие его краски. Сергей неотрывно смотрел на солнце, не жмуря глаз, не ощущая боли в них, и не мог отвязаться от назойливого вопроса: "Где я слышал, что солнце черное? Я не верил этому. Считал игрой слов. Только не совсем оно черное, оно кроваво-черное и злое…"

— Закурить… — сдавленно проговорил Сергей. Кузнецов вытащил из кармана пачку, достал сигарету и поднес к его губам.

— Много курить противопоказано, но изредка можно! — Кузнецов зажег спичку. — И не думайте там с Егорычем, что вы экстраконспираторы! Знаю, курите в палате! Да еще посмеиваетесь: вот, мол, мы какие ловкие, черт возьми, доктора вокруг пальца обводим!

Сергей молчал. Жадно глотал сигаретный дым и чувствовал, как в голове у него все плавно кружилось, очертания предметов искажались, принимая какие то заостренные, сатанинские формы.

Таня отошла в сторону, к цветам, что пестрели у боль ннчнон ограды, и задумчиво собирала букет.

Врач посмотрел на небо, перевел взгляд на свои руки и, насупившись, заговорил:

— Дня через три, Сережа, сделаем тебе операцию на ноге… Пересадим лоскут кожи, и… через месячишко можно домой…

Сергей посмотрел на врача и отвернулся.

— А зачем?.. Одной больше, одной меньше, не все ли равно! — Голос Сергея дрогнул. — Человек без ног — так хоть сапоги шить, часы ремонтировать, а я… Самого с ложки кормить надо.

— У тебя, Сережа, замечательный друг — твоя жена. С ней ты обязательно найдешь себе дело. И знаешь, дружище, счастье — это же не призрак неуловимый. В жизни его так много, что хватит и на твою долю. Если ты сумеешь заглушить в себе боль.

— Про Мересьева мне расскажите, про Корчагина… Счастье… Разве оно возможно без труда, без дела, которое полюбил? Что там говорить? — вспыхнул Сергей. — Успокаивают меня, как ребенка! А я и сам знаю разные громкие слова про счастье, борьбу, мужество… Про судьбу мне Егорыч втолковывал… умно, хитро… Моя судьба меня не интересует, она сгорела. А вот она, — Сергей кивнул в сторону жены, — она за что должна мучиться со мной? Кто мне дал право губить жизнь другому человеку?

— Не кричи, черт возьми! Кто тебе позволил лишать человека права на любовь? Только о себе думаешь! Пора бы тебе понять, что за человек рядом с тобой живет!

— Ловко вы все перевернули. Все как по писаному, — тихо проговорил Сергей. — Тяжело мне. Никак не отвыкну от мысли, почему меня сразу не убило током… было бы легче всем…

— Ну что ж, скажи ей все это. Скажи после того, как она столько выстрадала с тобой. Порадуй ее. Танечка, иди сюда! Сергей что-то хочет сказать тебе.

Таня подошла. Недоверчиво посмотрела на обоих.

— Ты чего, Сереж? — спросила она.

— Так, ничего, мужской разговор был…

9

Коротки звездопадные июльские ночи. Не успеет солнце скрыться за одним краем земли, как на другом ее конце первые лучи уже рвут редеющий сумрак. И все же, как ни коротки эти ночи, а Егорыч с Сергеем о многом успевали поговорить, помечтать, мысленно побывать в разных местах. То Егорыч спускался за Сергеем в шахту, шел по штрекам, забоям, встречался с его друзьями, то Сергей вслед за Егорычем уходил далеко в тайгу, искал ценные минералы, открывал и дарил людям богатые залежи.

Так было и в последнюю ночь перед Сергеевой операцией. Несколько раз Егорыч просил Сергея уснуть, умолкал сам, минуту лежали молча, а потом незаметно для обоих разговор вновь начинался. Перед рассветом Егорыч неожиданно спросил:

— Сергей, какое у тебя образование?

— Средняя школа, горный техникум…

— Ты литературных способностей за собой не замечал? Стишки там, рассказики то есть.

— Нет… У нас и в роду-то такого не было. Почему вы меня спрашиваете об этом?

— Хорошая бы специальность для тебя…

— Писать — это не специальность. Для этого талант нужен. Да и писать-то чем?

— Да-а-а… А там, чем черт не шутит, может, он у тебя есть?

— В школе как-то поэму написал и влип с ней…

Мысль свою Сергею не пришлось закончить. В палату вошла дежурная сестра и ахнула с порога:

— Сережа, ты всю ночь не спал! Вижу! Тебе же операция сегодня! Боже ж мой! Ты знаешь, что Кузнецов с нами сделает!

— Тихо, сестричка, без паники! — подмигнул Сергей. — О содеянном знаем мы да вы… Мы молчим как рыбы, вы… дабы не навлечь гнева… И все шито-крыто!

— Смотри! — опешила сестра. — Ты и шутить, оказывается, можешь! А я думала…

— Сонечка, я еще и не то могу! И даже песню знаю: "Все равно наша жисть полома-а-та-я-а-а…"

— Поломатая… — передразнила Соня. — С такой-то женой!.. Она тебе до ста лет умереть не даст! Где берутся такие? — повернулась сестра к Егорычу. — Стоит вчера Таня перед Кузнецовым и упрашивает взять у нее лоскуты кожи для пересадки Сергею. Объясняет ей врач, что не приживется чужая кожа на стопе, а она свое: "Какая же я ему чужая?"

10

— Дуры мы, бабы! Набитые дуры! — зло говорила раскрашенная медсестра из соседнего, терапевтического отделения. — Думаешь, случись что с тобой, он бы метался так? Дудки! Да он бы проведать не пришел!

— Зачем так говорить о человеке, не зная его? — возразила Таня.

— Погоди, узнаешь, бабонька! Выздоровеет, он тебе покажет! Знаем мы таких! Не морфинист, так алкоголик… Ты думаешь, спасибо скажет! Жди… Пинков надает, свет в овчинку покажется. А как же! Нервный… Все они такие… нервные.

— Не такой он, Вера! Не такой! Ты просто обозлилась на мужчин. Один тебя обманул, а ты думаешь — все подлецы!

— И-их, Танька!.. Смотрю я на тебя и думаю: неужели ж ты, молодая, красивая, мужика себе не найдешь? Пойми — с инвалидом всю жизнь жить. На люди выйти стыдно. Гордости женской в тебе нет!

— Гордость разной бывает! — сдерживая гнев и обиду, выкрикнула Таня. Иные и подлостью гордятся! Мне своей любви нечего стыдиться!

— Ха, любовь!.. Где ты ее видела! В кино заграничном? Ромео!..

— Плюешь ты, Вера, в душу, а зачем?.. Сама не знаешь. Ослепла ты, что ли, со зла на свою жизнь?

— Непонятная какая-то ты… — медсестра опустила голову, задумалась. Пятый месяц около него… Спишь где попало, на полу, в инвалидской коляске… лишь бы рядом с его койкой… Неужели не хочется в кино, на танцы?..

— Успеем. У нас еще все впереди!

— А куда-то ты ездила вчера? — подозрительно сощурила глаза сестра.

— В собес, пенсию оформляла.

— Тю-у-у… А Пинский-то наш распинался: "Вот и кончилась поэма. Ищи ветра в поле! Теперь ее сюда палкой не загонишь! Пошутила, и хватит…"

— Как пошутила?! — остолбенела Таня.

— Дите ты несмышленое, что ли? Ну, люди думали — бросила ты его, бросила… Понимаешь?..

Таня раскрыла рот и не смогла выговорить слова. Ее будто ударили по голове чем-то тупым и тяжелым. Вспомнила, как вчера, когда она возвращалась с шахты, где была по Делам Сергеевой пенсии, к ней подбежала лаборантка больницы и с расширенными от удивления глазами спросила:

— Как?.. Ты вернулась?

Тогда Таня не поняла ни ее вопроса, ни удивления. Ей было некогда. Она спешила к Сергею, которого впервые за время болезни не видела почти сутки.

А уже в больничном коридоре, почти у дверей палаты, ее встретила санитарка тетя Клава. Всплеснула руками, обняла, расцеловала в обе щеки и заплакала.

— Что с Сережей? — испуганно охнула Таня.

— Да ничего, глупышка, ничего… все славно вышло… — вытерла слезы улыбающаяся санитарка.

Только теперь поняла Таня виденное вчера. Ей вдруг стало стыдно. Стыдно за людей, усомнившихся в ее чувствах к мужу. Будто не они оскорбили ее недоверием, а она сама сделала что-то подленькое и низкое.

— Страшная жизнь у таких, как ты, Вера… — тихо сказала Таня. — Будто не люди вы, а волки. И понятия у вас какие-то другие.

11

А дни шли своим извечным чередом. Шли так, как им и положено идти самой природой. Операция на стопе Сергея прошла блестяще. Кузнецов надеялся, что через месяц он сможет встать на ноги и сделать свои первые шаги. Хирург ждал этого дня, как праздника.

Для Петровых наступили мучительные дни, полные тревог, раздумий, искании: как жить дальше? Порой Сергею казалось, что новый путь найден, выход есть. Но стоило вникнуть в детали, как непреодолимой стеной вставало: нет рук, совершенно беспомощен… И все рушилось. Отчаяние предательски шептало на ухо: "Спета твоя песенка, парень!" Хотелось вскочить и закричать что есть мочи: "Шалишь, стерва! Я еще допою свою песню!" Но в душу вновь прокрадывалась жалость к себе, возвращались сомнения: а может, и вправду спета эта песня, называемая жизнью?

Он смотрел на жену, ища в ее глазах поддержки, а она сидела маленькая, щуплая, с заострившимся носиком, глубоко запавшими глазами и казалась девочкой-школьницей, которую незаслуженно и горько обидели. Сергей внимательно всматривался в лицо жены, неожиданно открывая в нем что-то новое. Таня вдруг переставала казаться обиженной школьницей и становилась взрослой женщиной с какой-то ободряющей внутренней силой. И тогда опять отступало отчаяние, давая место новым надеждам и новым планам.