Всё тот же сон - Вячеслав Кабанов

Челобитную, подумавши, не приняли. Ещё бы! Да ведь Фальшивый Геленджик давным-давно внесён во все лоции мира. Что ж теперь — вопрос перед ООН поставить?

Но тут как раз и обнаружились совсем другие, не местные лица, умеющие добиваться вопреки всему, чтобы по их желанию им делали красиво.

Вскоре после войны открыли на Фальшивом, на самом берегу, довольно скромный Дом отдыха Черноморского флота. Место отдыха оказалось столь чудесным, что желающих тут отдохнуть всё прибавлялось. Стали расширяться, достраиваться, «улучшать условия», и к началу шестидесятых объект уже именовался «Санаторий Военно-Морского флота». Теперь приезжали сюда большие адмиралы. И всё б им хорошо — питание, обслуга, процедуры, море, — да только называется их санатория негоже: «Фальшивый Геленджик»…

Адмиралам, понятно, до лоций мира дела нету, как и до всемирной истории вообще. Нажали они где надо, и вышло повеление Москвы: поправить. Поправили. И стало Дивноморское. Название с двойным сиропом.

И времени с тех пор прошло не так уж много, но люди здесь селятся всё больше новые, и знать они не знают родного имени места, где живут, а только — фальшивое.

Нынешним (две тысячи третьего года) летом в одном из многочисленных геленджикских заведеньиц под единым названием «Вина Кубани» кто-то из стоящих у стойки упомянул к чему-то Дивноморское. И я не выдержал, спросил:

— А вы знаете, как это раньше называлось?

Посмотрели на меня с недоумением. А разливальщица, совершенно молодая, головку ко мне обратила и сразу так воскликнула:

— Я знаю! Фальшивый Геленджик! Нам в школе рассказывали. Во время Великой Отечественной войны, чтобы Геленджик не бомбили, там… где теперь Дивноморское… поставили… такие… не настоящие… как будто бы дома… Вот немцы пустое место и бомбили. А потом это место стали называть Фальшивый Геленджик.

Хвала тебе, благое просвещенье!

И ведь мало, что просто враньё… Там, на Фальшивом, к сорок первому году «пустого места» сто лет как не было, там люди жили. А в широком и не мелком устье речки Мезыб, впадающей в море, базировались наши, хорошо укрытые торпедные катера.

* * *

И ещё, если позволите, о винах же Кубани.

Я разглядывал торцы бочонков с обозначеньями сортов, содержанием сахара, алкоголя и цены, но не спешил, поскольку передо мною стоял уже наизготовку какой-то совсем не молодой человек и не заранее, а непосредственно перед лицом разливальщицы выбирал, задумчиво пробуя на вкус.

— Каберне, — сказал он наконец-то, но разливальщица на всякий случай уточнила:

— Каберне? Вы прошлый раз заказывали Изабеллу…

— А то, — ответил он, — жена моя любит.

Тут я не удержался и горестно промолвил:

— А вот моя жена никакого вина уже не любит…

И человек немедля изумился:

— Как?! Совсем вина не пьёт? Она же у вас болеть станет!

Я так же горестно пожал плечами.

Было тепло

Я не был на фронте, но я — ветеранОтечественной войны.

Николай Глазков

Налёт случился к вечеру. Бомбёжка была какой-то очень ужасной и нескончаемо долгой. Я сидел под кроватью, а баба Шура ходила по комнате и проговаривала:

— Господи, Царица небесная… Господи, Царица небесная…

Наверное, весь мир пропадал, на куски распадался при нескончаемом, нестерпимом вое и громе. Потом этот жуткий вой со свистом, нарастая, пошёл, стал рушиться прямо на нас и — дом задрожал, затрясся, и треснул потолок, и лопнула, оглушая, бомба, но мы отчего-то оставались живы и целы. Только потолок стал распадаться, и бабе Шуре здоровенный кусок потолка ударил в спину, когда она согнулась.

Бомба, она ведь не летит прямо вниз, а идёт по косой, наклонно… Она пролетела над самой нашей крышей, успела пересечь узкую улицу и взорвалась напротив, в заросшем саду, где через двадцать лет, когда воронка заросла, воздвигли шашлычную, потом вознеслось здание биржи из армянского розового туфа, а теперь стоит стильный особнячок с игривой вывеской «МИР РАЗВЛЕЧЕНИЙ».

Баба Шура слегла и больше не встала.

Сколько это длилось, не знаю. Чего я тогда не понимал, так это времени. Я понимал настоящее. То, что сейчас. И думал чуть-чуть о будущем, в том смысле, что нельзя же сегодня всё съесть, завтра может быть хуже.

Я примкнул к стайке пацанят. Мы шныряли по Северной стороне, ловили военных и флотских.

— Дяденька…

Дальше текста не помню.

Лучше было подбегать к морякам, они были богаче, давали и деньги. Раза два попал я на подводников, они дали шоколад. Вкуса не помню. Вообще не помню, чтобы я его ел. Может быть, менял на хлеб или деньги?

И всё же вернее, надёжней и во всех отношениях лучше было ходить в расположение батальона, роты или что там ещё — в саду или в доме. Здесь хорошо встречали, шутили, гладили по голове, кормили и давали с собой. Хорошо, отчётливо помню котловой этот запах, жёлтую кашу с чем-то розовым, сладким. Я ел её громадной деревянной ложкой, на дне ложки оставалось розовое с крупинками каши, а я не дотягивался языком до дна.

Потом я бегом бежал, чтобы не остыло, с котелком, и кормил из ложки бабу Шуру. Она всё время лежала на спине и ничего не говорила. Да мне и некогда было: покормил и бегом назад — вернуть котелок и опять на охоту.

А что это было? Весна? Лето? Ранняя осень?

Было тепло, и деревья полны были листьями. И баба Шура вдруг почему-то сказала, чтобы я всегда ночевал дома, если останусь один. Был, как знаю теперь, сорок третий.

Я проснулся рано утром и подошёл к бабе Шуре. Она была мёртвая, отчего-то я это понял. Так же на спине она лежала, на высокой подушке, голова высоко, и лицо устремилось ввысь… Было видно, что её уже нет.

Всё-таки кто-то из соседок, наверное, заглядывал к нам, потому что я никуда не бегал, никого не звал, а в доме появились старушки, меня услали, но я был спокоен.

Я прошёл мимо колодца, под молодым орехом был пенёк от спиленного старого, я сел и подумал. И вот я понял, что бабы Шуры моей больше нет, она, бедная, умерла, жить не будет, и её, наверное, похоронят. Умерла она, умерла…

Я не думал о том, что остался один, мне не было страшно: что ж, что один, одному и прокормиться легче. Я не думал об этом.

Из дверей вышла старушка, посмотрела на меня и сказала:

— Смотри, плачет. Такой махонький, а уже понимает. Жалеет бабушку.

Была подвода. Был ли гроб или не был, не помню. Было кладбище. И где та могила, теперь уже никто не знает, никого не осталось.

А я тогда остался не совсем один. Та старушка, что увидала, как я плачу на ореховом пеньке, сказала мне, когда мы возвращались с кладбища:

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});