Будущее глазами одного из самых влиятельных инвесторов в мире. Почему Азия станет доминировать, у России есть хорошие шансы, а Европа и Америка продолжат падение - Джим Роджерс

Вскоре после моего ухода с Уолл-стрит я встретил на одной вечеринке Сэнди Бертона, декана Колумбийской школы бизнеса.

– Почему бы тебе не прочесть у нас курс? – предложил он.

Я ответил:

– Я не считаю, что школа бизнеса полезна, особенно для тех, кто действительно хочет заниматься бизнесом.

Я давно уже принял близко к сердцу совет, который в первый год карьеры дал мне старший партнер в Dominick & Dominick. Он говорил, что поступление в школу бизнеса для меня станет пустой тратой времени. Я считал, как и он, что никакого смысла в обучении нет: в то первое лето на Уолл-стрит я больше узнал о рынках за столом трейдера, чем усвоил бы за два года в любой школе бизнеса в стране.

– Мне преподавание не очень интересно, – сказал я декану, – и я не думаю, что справлюсь.

– Да ладно, – сказал он с улыбкой, – сделай это для меня.

Пока я отдыхал, то вознамерился научиться делать два дела: играть в теннис и сквош. Я жил недалеко от Колумбийского университета, где был прекрасный спортзал, но, кроме студентов, туда имели право ходить только выпускники, преподаватели и технический персонал. Исключение было сделано только для тех чужаков, которые пожертвовали кучу денег на строительство нового общежития. Поэтому вскоре после той вечеринки я позвонил декану и сказал:

– Вот что я решил. Я проведу один курс занятий, длиной в семестр, бесплатно. В обмен хочу пожизненный доступ в ваш спортзал.

Вскоре после этого декан перезвонил мне и, к моему удивлению, согласился.

Я преподавал на выпускном курсе как адъюнкт-профессор. При этом я не знал, чему учить, и вообще ни разу не был ни в одном учебном заведении последние шестнадцать лет. Средний возраст моих студентов составлял примерно двадцать шесть лет, в группе было около пятнадцати человек. Все уже имели опыт работы. И я сказал им: «Я буду преподавать вам эту дисциплину, как если бы вы работали на меня. Представьте, что я глава исследовательско-инвестиционного отдела в фонде, а вы должны стать моими аналитиками. Я буду давать вам компании для анализа и учить, как это делать».

Я рассказал, как сам научился анализировать. Раздал студентам таблицы. Я пригласил прийти глав пары крупных корпораций и задавал им вопросы, как если бы я был аналитиком, ходил к ним в офисы и задавал те же вопросы, которые задал бы, чтобы выяснить, стоит ли инвестировать в эту компанию. Потом я предоставлял право задавать вопросы студентам. После этого давалось задание – написать одну страницу (ни в коем случае не больше и ни в коем случае не позже указанного срока) о том, что студент сделал бы с акциями компании: покупал бы, продавал, продавал без покрытия или вообще ничего не делал.

Через несколько недель я предложил каждому студенту выбрать себе отрасль для анализа – по выбору, но с моего одобрения. Допустим, вы студент моей группы и решили стать аналитиком авиакомпаний. Мы разговаривали бы с вами перед всем классом, и вы должны были бы рассказать мне все, что думаете. Нужно было бы посоветовать мне, как лучше заработать в этой индустрии: купить Delta, продать Southwest без покрытия – все, что показало бы ваше исследование. Каждый должен был пройти три раунда. Так работала вся группа.

Сначала я сказал группе, что мы будем действовать по методу сократического диалога, но потом большинству пришлось пояснять, кто такой Сократ. Все говорили, что я очень требовательный преподаватель. Я нечасто ставил хорошие отметки и часто «заваливал» студентов, говоря при этом: «Послушайте, если я трачу свое время и прихожу сюда на несколько часов в неделю, самое меньшее, чего я ожидаю от вас, – что вы потратите свое время на то, чтобы мне тоже стало интересно». Все студенты жаловались, говоря, что ни одна дисциплина не была для них такой трудной и не требовала такой напряженной подготовки. Мне даже напомнили, что случилось с Сократом: его, как известно, отравили. Когда же в конце семестра студенты оценивали предметы и преподавателей, я сидел в деканате в ожидании худшего, но, прочитав их анкеты, даже прослезился: мои оценки оказались просто блестящими. Никто и никогда до того так хорошо обо мне не отзывался: «Для меня это лучший предмет… Сделайте что угодно, но пусть он вернется…» Я был вне себя от счастья: я гонял их, как лошадей, но они оценили это.

Работа оказалась очень интересной, намного интереснее, чем я ожидал, и я дал себе слово продолжать. Я вел занятия в течение четырех или пяти семестров. Преподавал и в 1987 году, во время обвала фондового рынка – в понедельник, 19 октября. Я предсказывал крах, но все же не такой катастрофический. Американский рынок упал более чем на 20 % за день. Я во всеуслышание заявлял, что рынок опережает сам себя, что он перегрет, и публично утверждал, что когда-нибудь работники Уолл-стрит проснутся утром и обнаружат, что рынок упал на 300 пунктов. Но случившееся оказалось еще более ошеломительным: фондовый рынок упал на 512 пунктов – крупнейший обвал акций за день в американской истории. И поскольку я, разумеется, играл против рынка, это был в каком-то смысле мой лучший день рождения.

Поскольку все знали, что я предсказывал обвал, вокруг моего имени в прессе поднялась шумиха. В моей аудитории появились съемочные группы. К доске объявлений школы прикололи вырезку из одной газетной статьи, где меня цитировали, но ее сорвал другой профессор. Он тоже преподавал анализ рынков и в преддверии кризиса повторял студентам: «Роджерс просто дурак, он не знает, о чем говорит, у него даже степени нет». Наверное, это был не лучший преподаватель.

НЕ ДУМАЮ, что многие американцы сейчас могут утверждать, что среднее образование в их стране лучшее в мире. Более того, многие согласны в том, что американское начальное и среднее образование просто безнадежно. Но при этом те же люди неустанно повторяют, что американское высшее образование не имеет аналогов во всем мире.

Возможно, раньше так и было.

Некогда в американских университетах преподавали выдающиеся педагоги, и лучшие из них дорастали до самого верха. Но тут возникает проблема тенуры[15], и преподавательское мастерство никогда не было решающим фактором в достижении этой цели. К тенуре ведут публикации, исследования, кампусная политика. В результате порой сам процесс преподавания рассматривается как отвлекающий фактор. Однажды какой-то профессор сказал мне: «Здесь прекрасно, вот только студентов слишком много».

Именно тенура делает университеты прибежищем для некомпетентных преподавателей. Самыми влиятельными в академических кругах становятся как раз сотрудники с постоянным контрактом: они занимаются исследованиями, ходят по библиотекам. Вряд ли многие из них признаются, но снующие вокруг студенты, которые то жалуются на оценки, то просят помощи, то подсовывают контрольные работы, рассматриваются как препятствие на пути настоящей работы профессора колледжа.

Нигде в мире нет такой профессии, в которой, проработав семь лет, можно получить пожизненную гарантию занятости. Только в университете. Будучи врачом или партнером в юридической фирме, все равно нужно давать результат. Если же вы к тридцати пяти добились тенуры в университете, больше можно не доказывать свою профессиональную пригодность: если только вы не сожжете университет или кого-нибудь не убьете, ваша работа останется при вас на всю жизнь. А работа профессора колледжа при таком подходе превращается во что-то вроде политического патронажа или способа отмывания денег. Когда я был ординарным профессором, то подсчитал, что в среднем мог бы выполнять свои рабочие обязанности за пять часов в неделю.

Тенура – относительно недавнее изобретение американской системы образования. И основание для нее, академическая свобода, в наши дни кажется несколько нелепым. Должен ли профессор бухгалтерского дела обладать тенурой, чтобы защищать в аудитории свои политические взгляды? А профессор физики? И что это за политические убеждения – об активах и пассивах, о воздействии гравитации на падающие тела? Профессорам, возможно, нужна защита друг от друга, но это вряд ли может служить оправданием для пожизненного рабочего контракта.

Тенура – один из тех аспектов, которые делают американское высшее образование одним из самых больших пузырей нашего времени. Сейчас обучение в Принстоне стоит 56 тысяч долларов в год, и это только стоимость обучения, проживания и питания. Сюда не входят ни цены на перелет к месту учебы, ни пиво. Итак, четверть миллиона за четырехлетнее обучение, и каждый год эта сумма растет. Скоро она будет в пятьдесят раз выше, чем стоило мне в 1964 году отправиться в Йель. Все колледжи Лиги плюща – Стэнфорд и другие – убеждают нас, что это справедливая цена за великолепное образование, похоже, весь мир и попался на эту приманку, как было и в случае с пузырем на рынке недвижимости. Для участия в очередном пузыре всегда есть «хорошие» основания и «солидное» подкрепление. Между тем через три-четыре года стоимость базового курса в Принстоне составит уже 65 тысяч долларов в год.