Ныне все мы болеем теологией. Из истории русского богословия предсинодальной эпохи - Павел Хондзинский

В свою очередь адепт Полоцкого Сильвестр Медведев был предан своему учителю не менее чем Евфимий Епифанию. Родом Медведев был из Курска, где служил писцом в Приказе тайных дел. Со временем он оказывается в Москве, где знакомится с Симеоном и становится его учеником в школе Заиконоспасского монастыря[249]. Симеон был человеком школьным и соответствующим образом поставил дело. Автор самой серьезной дореволюционной монографии о Медведеве А. Прозоровский считает, что «после почти трехлетнего обучения в Спасской школе Симеона Полоцкого Медведев прекрасно изучил латинский[250] (и польский) языки, риторику и пиитику, весьма близко ознакомился с историей, богословием и (отчасти) с философией: позднейшие сочинения Медведева почти по всем отраслям указанных сейчас наук служат неопровержимым доказательством справедливости нашей мысли»[251]. По окончании школы Медведев сопровождал Ордын-Нащокина в его посольской поездке в Курляндию, а в 1672 году оставил мир, избрав местом жительства отдаленную Путивльскую пустынь. Все говорит за то, что этот шаг был сделан им не только с ведома, но и под влиянием Симеона, в котором бытовая капризность удивительным образом уживалась с искренней любовью к монашеской жизни. Правда, идеал этой жизни открывался ему скорее в образе ученого западного монаха[252], чем типичного для Руси «трудника» ради Христа. Как бы то ни было, через два года после отъезда Медведев принял постриг, а еще через три возвратился в Москву, – впрочем, не по своему желанию. Во всяком случае, 17 июля 1677 он писал Ромодановскому: «…иулиа в 3 день великий государь благоволил быти в Спасском монастыре и мене о моем пострижении, и чесо ради не восхотел на Москве жити, сам разспрашивал милостивно и, выслушав мой ответ, благоволил не единократне приказать мне жить в Москве и во знамя своея государския ко мне милости пожаловал, приказал мне дать на иных богатейшую келию. И присутствующие вси еще стоящу ему в церкви и зрящу, явилися ко мне милостиви»[253].

В Москве Медведев жил при своем учителе, помогал ему в трудах – в частности, готовил к изданию сборники проповедей Симеона – и постепенно приобретал известность в «ученых» кругах. По смерти Полоцкого он занял его место при дворе в качестве придворного проповедника и поэта. Его принято считать автором первого русского библиографического труда. Его же – одним из первых русских историков Нового времени. Хотя в своем «Созерцании кратком лет 7190, 91 и 92, в них же что содеяся в гражданстве» он останавливается на описании только современных ему событий и даже преимущественно тех из них, которым был очевидцем, тем не менее уже само это описание, по мысли автора, ставит их в разряд исторических, ибо только те события могут быть признаны таковыми, которые записаны и тем самым сохранены для будущего. Записанное событие есть своего рода знамение, «поставленное в роды родов», наподобие радуги Завета, «да узрит всяк, чесо ради оно сотворено»[254]. Писание являет[255] прошлое и позволяет узнать истину о настоящем, а благодаря этому дать ему и нравственную оценку[256]. В его комментариях к событиям присутствуют и узнаваемые черты древних хроник с их представлением о скором суде Божием за грехи народа[257], и характерные мотивы Нового времени: напоминание о колесе фортуны или мысль о конечном равенстве «благородных» и «меньших», мотивы, неуловимо просвечивающие сквозь привычные библейские ассоциации и параллели[258]. Рисуемые им картины русской жизни жутки: изрубив в куски ненавистных бояр, стрельцы долго не позволяли придать земле сваленные в смердящую кучу посреди Красной площади части человеческих тел. «И кто бы, – писал Медведев, – на оное плачливое тогда позорище изшед, идеже труппе таких в государстве лежаше славных людей, отнюдь и ближайшими своими сродичи не познаваемы, зане не токмо плоти, но и кости их изсеченныя, с перстню смешенныя, узрев, не восприял плача и его словес, якоже плака Иерусалима пророк Иеремия; и не токмо оных побиенных, но во истину и весь человеческий живот оплакивал бы до смерти своея; ибо таковых благородных мужей, иже надеяхуся, всегда благородствуя, благовременно живот свой кончати, тех телеса, яко купы гнойнаго сметия, тамо лежаху; и кто сей или иный, познати было невозможно»[259].

Пройдет совсем немного времени, и сам Медведев, расстриженный из монахов, будет «по градскому закону огнем и бичем и прочими испытаньми истязан, и… за многая бо злодейственная своя умышления главоотсечен… в лето 7199 (1691), февруариа в 11 день, не получив паки монашескаго святаго образа и имене, яко недостоин сущ онаго»[260].

Инок Евфимий, кажется, не скрывал своего торжества по этому поводу[261]. Для него, скорей всего, политические обвинения против Медведева были только лишним подтверждением богословской неправоты последнего – подтверждением его «латиномудрия», которое он ненавидел всей душой. Трудно сказать, вел ли бы себя иначе Медведев, окажись он на его месте. Безусловно, Сильвестр был человеком более образованным и, судя по всему, мягким по характеру[262]. Впрочем, дело не в этом. Спор Евфимия и Сильвестра стал третьим, и последним, действием в исторической хронике под заглавием «XVII век», в первом действии которой сражались народы, во втором – русское царство чуть было окончательно не разделилось в себе, в третьем – столкнулись идеи и культурные парадигмы. Всему же наследовал заключительный апофеоз, изображающий закладку града Петра с «Утром стрелецкой казни» на заднике.

Но прежде чем подробно рассказать об этом споре, начавшемся на кафедре, а завершившемся на плахе, надо хотя бы вкратце представить еще двух участников драмы, которые не только активно участвовали в ее развитии, но, кажется, дали толчок к самой ее завязке.

«Самобратия» Иоанникий и Софроний Лихуды вполне «вписывались» в свое время. Ученые греки, получившие образование на Западе, Лихуды приехали в Россию по рекомендации патриарха Досифея. Именно они в результате возглавили Славяно-греко-латинскую академию, хотя учили в ней и недолго: сын старшего из Лихудов, Николай, соблазнил некую девицу и, переодев в мужскую одежду, поселил в здании возглавляемой Лихудами академии. Оскорбленный отец при помощи стрельцов отбил дочь, но когда подьячий с теми же стрельцами пришел, чтобы арестовать Николая для допроса, «старцы – учителя – и их ученики схватили подьячего, начали его бить и таскать за волосы. Подьячий кликнул стрельцов, но и стрельцы на этот раз ничего не смогли сделать»[263]. Эти события, вследствие которых Лихуды даже пытались бежать из Москвы, вместе с негодующими посланиями патриарха Досифея, в которых он порицал их не менее горячо, чем прежде хвалил[264], понудили отстранить «самобратий» от преподавания. Оказавшись в опале, Лихуды вскоре нашли себе применение, обучая итальянскому языку детей знатных особ. Новый скандал, связанный с делом их ученика, совратившегося в латинство диакона Петра Артемьева, вынудил патриарха поселить их под надзором в Ново-Спасском монастыре, где они написали несколько антилютеранских сочинений. После этого какое-то время братья пребывали еще в ссылке в Ипатьевском монастыре, откуда попали в Новгород к митрополиту Иову, пригласившему их к себе для устройства архиерейской школы, что они и исполнили не без успеха. Однако из-за решительного недостатка ученых людей на Москве их вскоре вызвали обратно. Здесь они приняли участие в исправлении славянского перевода Библии и даже успели еще высказать свои критические замечания на сочинения иеромонаха Феофана Прокоповича. Иоанникий скончался в 1717 году. Софроний пережил старшего брата на 13 лет, из которых большую часть провел, уже отойдя от дел, в Солотчинском монастыре, «за старостию и за многие его к Его Императорскому Величеству труды» будучи назначен его архимандритом. Правда, судя по всему, почетное архимандритство принесло ему более скорбей, чем утешения.

Перу Лихудов принадлежит значительное количество проповедей, полемических и апологетических сочинений. Их заслуги перед Церковью неоспоримы, но современники отзывались о них без симпатии. Причиной тому были, очевидно, их греческая надменность, проглядывавшая то там, то тут страсть к обогащению и связанные с ними скандалы.

Такое смешение учености и простодушной самовлюбленности, авантюризма и благочестия, жадности и искренней веры, понуждавшей Лихудов в равной степени заботиться о своем благополучии и составлять все новые сочинения в защиту православия, сегодня кажется странным, но надо помнить, что для людей того времени религиозность составляла еще настолько органичное основание их жизни вообще, что опосредовалась повседневностью Нового времени, зачастую не вступая при этом с ней в ощутимое противоречие. Голштинец Зерникав, потомки древнего греческого рода Лихуды и полочанин Симеон в этом смысле не очень отличались друг от друга. И по этим, и по другим видно: «век расшатался». Все приходит в движение. Границы стран и конфессий перестают быть непреодолимыми. Ревнитель старины протопоп Аввакум пишет первую русскую литературную автобиографию. Искатели приключений становятся борцами за веру. «Боголюбцы» сражаются друг с другом, не замечая, что борются со своим отражением.